Сергей Тютюнник - Осколок в форме сердца

– Да, Феликсовна! – засуетился Женя. – Где у тебя сумка или пакет для продуктов?

– На кухне посмотри… И коньяку возьми приличного.

– Есть, т’арищ по’ковник! – собезьянничал Васильев.

– Если ты хочешь таким образом меня развеселить, – остудила его холодным взглядом Ольга, – то это труд напрасный. Иди и не кривляйся.

Когда Женя ушел, Феликсовна с силой швырнула костыль на пол и закрыла ладонями лицо…

Промокший под дождем Васильев вернулся с курицей, овощами и пятизвездочным коньяком.

– А с неба все льет. Будто и не лето сейчас, а осень. Даже прохладно… Ты знаешь, я ведь готовить не мастак, – выкладывая на кухонный стол продукты, громко сказал Женя, чтоб Ольга расслышала в комнате. – Эту курицу я могу или просто сварить, или просто зажарить, без всяких там кулинарных выпендрозов.

– Не суетись, я сама все сделаю, – заковыляла в кухню на костылях Феликсовна.

– Но как же ты будешь… в таком положении?

Женя старался избегать выражений типа «без ноги», «на одной ноге» и тому подобных и не сразу находил им замену. Ольга чувствовала его замешательство, и от этого было еще больнее.

– Женя, я прошу тебя: не разговаривай со мной как с неполноценной. – Взгляд у Феликсовны потух. – Твоя так называемая деликатность еще больше мою ущербность подчеркивает. Хочется тебе сказать «безногая» – так и говори, хочется сказать «калека» – говори «калека».

– Ну, так тоже нельзя. – Васильев опустил голову.

– Так можно. И даже нужно. Если ты, конечно, хочешь, чтобы я чувствовала себя нормально.

– Я тебя не понимаю.

– Жаль… Поставь стул между мойкой и плитой. Мне так будет удобнее.

Ольга с трудом села, отставив костыли и, оглянувшись вокруг себя в поисках кухонных принадлежностей, вздохнула:

– Боже, какая же я действительно беспомощная, – и от отчаяния долго не могла поднять с колен отяжелевших рук.

– Ты мне только говори, что нужно делать, и я сам управлюсь. – Женя переминался с ноги на ногу.

– А что будет, когда ты уйдешь на службу, будешь в наряде или в командировке?.. А стирка, уборка?..

– Я все буду делать, – пробормотал Женя, сам не веря в то, что говорит. – И потом, живут же люди и без обеих ног, и парализованные. Вон, Николай Островский, слепой и неподвижный, целый роман написал – «Как закалялась сталь».

– Типун тебе на язык. – Ольга вздохнула и достала платок. – Ты, Васильев, после войны поглупел, что ли?.. Никак не поймешь простой вещи: люди в таком положении заканчивают совместную жизнь или хотя бы продолжают нормально начатую. Но я не слышала, чтобы кто-то с такой беды начинал.

– Вот мы и будем первыми. Опять же, наверное, на первых порах твоя мама поможет?

– Моя мама если узнает, боюсь, как раз и будет полностью парализованная – у нее того здоровья несчастного осталось на пару сезонов… Да и у отца тоже… И что ты будешь с нами, калеками, делать – закаляться, как сталь?

Васильев, не поднимая глаз, достал сигареты.

Ольга смотрела на него неотрывно, и губы ее еле заметно вздрагивали.

После молчаливого ужина Феликсовна ушла в ванную одна, не позволив Васильеву помочь. Женя расстелил диван-кровать и ходил по комнате, изучая Ольгину библиотеку. Из ванной вдруг донесся глухой удар. Васильев метнулся к закрытой двери.

– Ты упала, Оля?! Открой! Я же предупреждал!

Феликсовна не открыла.

– Успокойся. – Голос ее готов был надорваться. – Ничего страшного.

Спустя десять минут она вышла с костылями, в халате, надетом поверх длинной, почти до пят, ночной рубашки.

– Ударилась? – Васильев внимательно посмотрел Ольге в глаза.

– До свадьбы заживет, – отрезала Феликсовна.

– Ну, что ты такая неприступная, как Брестская крепость?! Я же помог бы в ванной. Что ты там такое от меня прячешь, чего я не видел? – Феликсовна начинала его раздражать.

– Кое-чего ты действительно не видел. И не должен видеть. По крайней мере, пока. – Ольга проковыляла в комнату и тяжело опустилась на застеленный слежавшимися простынями диван. – Там коньяк еще остался. Принеси сюда. Выпьем для храбрости… И поставь, пожалуйста, пластинку. Там внизу, под проигрывателем, есть итальянская эстрада. Под коньяк пойдет…

Наступала их первая совместная ночь после подрыва на мине.

Долго лежали рядом, как чужие, – без движения, оцепеневшие, распахнув глаза в темноту, чуть разбавленную огнями города, мутными от дождя. Ольга ждала. Женя прислушивался к себе, пытаясь разобраться в душевной многоголосице. Наконец, голос, требовавший «Надо!», победил. Женя задвигался, положил руку Ольге на грудь, коснулся усами ее сухих ленивых губ. Движения его были суетливы. Ольгина ночная рубашка казалась броней, чистые голоса итальянцев с пластинки забивали голову. Женя искрился, но никак не мог загореться.