Владимир Дружинин - Тайна «Россомахи» (сборник)

– По-вашему, – сказал однажды Чаушев, – один человек ничего не значит. Все – только по приказу, да?

Полковник личное побуждение не отрицал, но, имея в виду особую важность участка, успокаиваться так скоро не соглашался.

– Своим умом, на свой страх… Бывает, да ведь коряво получается. Вон те двое в Валге нашалили с рюкзаками… А велик ли толк? Поймали их, как цыплят.

Спор был, впрочем, теоретический – слова «я все же русский человек» прозвучали для Чаушева убедительно.

Наконец пришлось признать: против Шилейникова нет ничего, кроме плохой анкеты и скверного характера. Поиск прекратили. Но воцарилась атмосфера неудачи. Невольно ждали новой аварии. Аверьянов ворчал на Чаушева:

– Ты совершил грубую ошибку. Выложил Доршу, что Марта умерла. Зачем? По сути дела, ты сказал ему: лепи, дружок, что хочешь, все равно мы проверить не сможем! Так ведь?

Что мог ответить Чаушев?

Что-то в Чаушеве протестовало против доводов Аверьянова, но логика была на стороне полковника. «А что я сделал? – спрашивал себя Чаушев. – Аверьянов говорит, что взял надо мной шефство. Да, он держит меня при себе, чтобы научить. А я, должно быть, плохой ученик. Да, нет у меня хватки!»

Так рассуждал Чаушев в минуты отчаяния, а оно накатывалось все чаще. Хоть бы одна, самая маленькая находка! Все, что он добывает, либо равно нулю, либо еще больше запутывает. Невезение? Нет, попросту бездарность!

С тоской вспоминал Чаушев товарищей-пограничников, воинскую часть возле Колпина. Зря его отозвали оттуда, зря доверили должность в Ленинграде. Место его там. Бить фашистов – что может быть важнее этого! Да, Чаушев затосковал по землянке, освещенной трофейными стеариновыми коптилками – «плошками Гинденбурга», – по друзьям, по автомату и тесаку полкового разведчика. Виделся и хлеб – пайковая полбуханка, – и кусочек масла.

Наконец настал день, когда Чаушев подал рапорт с просьбой вернуть его в действующую армию.

Некоторое влияние на развязку оказал Митя Каюмов, переводчик, с длинным своим языком. Остановил в коридоре Михаила и начал, захлебываясь, передавать подслушанное. На верхах-де о Чаушеве шел разговор. Аверьянов отозвался сурово: молодой чекист, дескать, подавал надежды, но пока что оправдывает их туго. Слабо закален, мыслит недостаточно реально… Каюмов прибавил, уже от себя, что, по-видимому, там, наверху, решается дальнейшая судьба Чаушева.

– Я тебя предупредил, – закончил младший политрук и отбежал.

– Иди ты к черту! – выпалил Михаил.

– Обиделся? – Каюмов повернулся, искренне огорченный. – Милашка, я же ради тебя… Ты не будь шляпой, одно могу посоветовать. Аверьянов – мужик неплохой. Не Леонардо да Винчи, но неплохой… С ним не так уж трудно ладить.

– Ладить! – крикнул Чаушев вне себя. – Это твоя специальность со всеми ладить!

Он сразу же, упрямо оберегая ярость, помчался к себе в кабинет и сел писать. Ах, там, наверху, за закрытой дверью, решают судьбу? Пускай скажут все в лицо! Или считают, Чаушев трус, Чаушев боится фронта?

«Сознаю свою непригодность на занимаемой должности и неспособность…»

Рапорт ему потом пришлось переделать. Его убедили, что незачем оставлять в личном деле такую самокритику навзрыд, как выразился один из старших.

С Ленинградом Чаушев расстался.

Я слушаю рассказ моего друга, и передо мной, то сближаясь, то расходясь, как бы два Чаушева – прежний, давних военных лет, и подполковник с жесткой, колючей сединой на висках, примятой роговой дужкой очков.

– Выходка сумасбродная, не правда ли? – говорит он. – Но, мне помнится, я не лгал, не прибеднялся, когда писал. Я бичевал себя, как умеют только в юности, и сделал вывод. Меня, что называется, заело. Нелепый был лейтенантишка.

– Нет, – сказал я. – Парень славный.

– Четверть века прошло! Подумать только! Иной раз кажется, не я, другой кто-то…

– Почему же? Лейтенанта узнать можно.

– Спасибо, – засмеялся Чаушев. – Это похвала или… За одно могу поручиться, я был уверен, что поступаю честно. Я мечтал стать отличным следователем. А меня отец учил: раз не можешь – признайся сам, не трусь. Честно отойди, уступи место другому…

Я поднял глаза к акварели на стене. Художник, земляк Чаушева и приятель, изобразил дом Чаушевых в северном бревенчатом городе. Резные наличники, крылечко, оконце мезонина, желтеющий осенний садик, гроздья рябины, их морозная краснота, уже тронутая первыми холодами. Там, в мезонине, под шум дождя, отменившего прогулки, работу в огороде, Миша Чаушев поглощал приключения Шерлока Холмса. В доме было чисто, тихо. У Чаушевых ненавидели лень, неопрятность, а из добродетелей отец – бухгалтер с безупречной репутацией – превыше всего ставил честность. Честность во всем, в большом и в самом малом, честность перед собой и перед людьми.