Б. Седов - Фарт

Если бы великий Бизе восстал из гроба и положил мой сон на музыку, в мире стало бы одним оперным шедевром больше, но сценическое воплощение потребовало бы от постановщика изрядной смелости и большой массовки, состоящей из смуглых, черноволосых красавиц.

Разбудила Знахаря, как и следовало ожидать, Кончита.

Она держала в руках полотенце и, когда Знахарь, скрипя всеми суставами, поднялся со своего спартанского ложа, с улыбкой сказала:

– А вы не дурак поспать! Знаете, сколько времени прошло?

– Пока нет, – ответил Знахарь, протирая глаза.

– Шесть часов, – сказала Кончита, – вы не против, если мы перейдем на «ты»?

Знахарь потянулся и посмотрел на нее.

– Не против. Так что ты там говорила про ужин?

– Я говорила, что разбужу тебя к ужину, и выполнила свое обещание. Я вообще всегда выполняю обещания.

И она тут же пообещала Знахарю взглядом такое, что вся его сонливость пропала, будто на него вылили ведро горячей воды. Почувствовав, что впереди его ждут приключения не только оружейно-кокаиновые, но и любовные, Знахарь встряхнулся и сказал:

– Ну, где там твой ужин? Я проглочу его, как крокодил кролика!

И решительно направился к выходу.

Кончита, стоявшая у двери, протянула полотенце и, когда Знахарь бодро перекинул его через плечо, вдруг прижалась к нему упругой и горячей грудью и прошептала:

– Ты такой стремительный!..

Грудь у нее оказалась горячей и твердой.

Знахарь похлопал Кончиту по ягодицам, тоже упругим и горячим, и ответил:

– Да и ты тоже. Но сейчас я хочу умыться. Остальное – потом.

Выйдя из хижины, он увидел, что наступил вечер и лагерь освещен только несколькими лампами, которые питал электричеством тарахтевший где-то в кустах генератор. К стволу одного из неизвестных мне деревьев был приколочен до боли знакомый советский умывальник, и Знахарь, гремя пипкой и фыркая, стал умываться.

Он обливался водой, выгоняя из себя последние остатки сна, а Кончита стояла рядом, держа полотенце, и пожирала его глазами. Знахарь чувствовал ее взгляды спиной, боком и затылком. А также локтями, плечами, задом и передом.

Когда он закончил водные процедуры, Кончита протянула ему полотенце и сказала:

– Утром я купаюсь в реке. Здесь неподалеку есть небольшой водопад и что-то вроде пруда при нем. Это гораздо лучше, чем умывальник.

– Правда? – отозвался Знахарь, вытираясь и чувствуя, что сна как не бывало, а вместо него пришел здоровый голод, усиленный свежим воздухом и присутствием горячей молодой женщины.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался Знахарь, возвращая Кончите полотенце.

– Я уже старая, – грустно ответила она, – мне двадцать. Третий десяток пошел, с ума сойти!

Ага, подумал Знахарь, если ты в двадцать уже старая, значит, трахаться начала лет с одиннадцати, а то и с десяти. Знаем мы таких горячих мулаток. Но вслух он этого, понятное дело, не сказал, а только с возмущением ответил:

– Двадцать лет – не возраст. Жизнь только начинается.

– Здесь она у многих в тридцать уже заканчивается, – сказала Кончита и, взяв Знахаря под руку, будто они были давними любовниками, повела его к одной из хижин, которая была побольше и поприличнее других.

– Ну, это, знаешь ли, издержки образа жизни, – сказал Знахарь, – а этот сеньор Альвец действительно твой отец?

– Нет, – ответила Кончита, – он усыновил меня, когда мне было полтора года. Мой отец был русским полковником, а мать – партизанкой, и они оба погибли в бою за свободу Никарагуа.

– Ага… – сказал Знахарь, – извини…

– Да ладно! – беззаботно отмахнулась Кончита, – я ведь даже не помню их, а мой папа Рикардо так любит меня, что я совсем не чувствую себя сиротой.

Она отпустила локоть Знахаря и открыла перед ним дверь хижины.

Пригнувшись, Знахарь шагнул внутрь и увидел веселую компанию, которая, судя по всему, только его и дожидалась.

Вокруг грубо сколоченного стола сидели человек двенадцать, трое из которых были его людьми, а остальные – здешними повстанцами. Все местные были одеты в традиционный камуфляж и береты а ля Че Гевара, и только подручные Знахаря выглядели американскими туристами, заблудившимися в джунглях.

Председательствовал за столом Рикардо Альвец, и, внимательно посмотрев на него, Знахарь подумал о том, что он, наверное, тоже любит свою приемную дочь, хотя и не так часто, как все остальные.

– Прошу к столу! – провозгласил Альвец, и Знахарь, не заставляя себя ждать, уселся на предоставленное ему почетное плетеное кресло, которое тут же угрожающе заскрипело под его весом.