Александр Ольбик - Дикие пчелы на солнечном берегу

— А чего вы сами его не того…? Еще там, в Дубраве? — спросил бородач.

— Да потому, что Штак не дал, он еще не был ранен. Нельзя же было при всех, надо судить, а чтобы судить — надо доказывать… А что тут доказывать — он же, профурсетка, до последнего патрона отстреливался… Словом, давай, Кардан, действуй, — он подмигнул ободряюще Луке и в прыжке возвратился на дорогу. Поискал кого-то глазами и, найдя, приказал:

— Евстигней, сваливай полицая, остаешься тут за главного.

Это был связанный Лешка Проворов. Сначала его хотели снять с телеги, как живой груз, затем, видно, решив не миндальничать, перевалили его через загородку тарантаса и бросили лицом вниз. Лешка успел задрать голову, и потому удар пришелся на грудь.

— По-о-ехали! — махнул рукой Полыхаев.

— Стой! — окликнул Евдокима беженец. — Стой, укуси тебя муха! — Карданов, как бы взвешивая в руках автомат, приблизился к партизанскому начальнику.

Обоз, поскрипывая да постанывая, втягивался в поворот, задрапированный пеленой тумана.

— Я не могу просто так сделать того, о чем ты мне говорил. Давай письменный приказ, я не беру на себя такое… Не хочу за это отвечать…

— Брось, борода, втирать мне очки! Делай то, что тебе велят. Сейчас война и не время писать цидульки. Мое слово — и есть приказ…

— Нет, не приказ, — возвысил голос Карданов. — Я с шестнадцати лет воюю. Два года шуровал на Брянщине всякую погань, но всегда был приказ. Ты знаешь, что такое ЧОН? А я был в них пулеметчиком. И на все был приказ. Если нет — прикажи это сделать своим людям…

Полыхаев выказывал раздражение. Носком сапога он пытался выбить из дерна вросший камень, но тот не поддавался власти сапога.

Евдоким процедил сквозь зубы:

— Я и без тебя знаю законы. Но нет закона сохранять жизнь всякой сволочи, которая по тебе стреляла. Врага надо уничтожать…

— Но не пленного…

— Предателя… Ладно, теперь мне понятна твоя попытка помешать моим людям сжечь осиное гнездо немцев… Ты что же, хочешь быть ихним приспешником?

— Сжечь очень просто, а где, скажи, людям жить?

— Не твоя и не моя забота… Но ты что-то рьяно заступался за хату своей сожительницы…

— У нее четверо детей — где после войны они будут ютиться?

— А где кроты ютятся? Не мне тебе объяснять — лишив наших врагов на оккупированной территории пристанища, мы тем самым приблизим конец войны… Ты что — против этой идеи?

— Дурак ты, Полыхаев, и со своей дуростью ты еще наломаешь кучу дров… Деревню вы сожгли, а немцев не выгнали. Двадцать семей, между прочим, стариков и детей оставили под открытым небом… Будь Штак на ногах, он бы тебе этого не позволил делать…

— Ошибаешься, борода! Дубраву мы сожгли именно по его приказу, и приказ этот нам написала наша освободительная война: земля должна гореть под ногами оккупантов. — Полыхаев угрожающе махнул рукой. — Я тебе все сказал, смотри сам, — и побежал догонять обоз.

Лесная избушка Керена была уже подведена под крышу. Осталось настелить полы и соорудить у стен палати.

Кругом валялась стружка, щепа, вовсю пахло смолой и сыростью, сочащейся из земли.

Раненых разместили на еловом и папоротниковом лапнике, поверх которого накидали фуфаек и два трофейных маскировочных халата.

Хозяйничал Евстигней — молодой партизан с редкими белоснежными зубами. Он тихо, ласково обращался с ранеными, но когда проходил мимо сидевшего на полу Лешки Проворова, лицо его суровело и пухлые добрые губы какой-то неведомой силой втягивались вовнутрь рта, словно две льдистые сосульки.

Лешка сидел у стены, откинувшись головой к бревнам, будто охлаждал разгоряченный, налитый свинцовой тяжестью затылок. Под глазами темнели синяки — результат сильного удара по переносице. Из-под прикрытых век он настороженно наблюдал за партизанами.

В один момент в дверном проеме он уловил знакомое лицо — Александра Федоровича, и как за спасительную соломинку ухватился.

— Петухов! — спекшиеся губы не сразу осилили слово. Он окликнул еще раз: — Петухов… Александр Федорович, ходь сюды…

Керен вошел в избу.

— Дай, старик, попить, — попросил его Лешка. — Нутро угольем горит…

За Кереном в дверь шагнул и Карданов.

— Знакомый мужик, — как бы оправдываясь сказал Александр Федорович. — Мы с его батькой крест-накрест на ярмарках боролись…

Дед, найдя какую-то посудину, отправился к ручью за водой.

Пока он поил Проворова, у него сформировался и спрыгнул с языка вопрос:

— Скажи, малец, всю правду — сколько ты наших мужиков положил?