Александр Ольбик - Однократка

— Давай, однократка, выпьем за новый поворот в нашей жизни. Помянем Ящика с Осисом, их темную житуху, — и снова торф, словно в бреду, произнес одну из своих фраз: — Как смеюсь я над своим усилегнным дыханием.

Генка узнал, что осудили Торфа только за незаконное ношение огнестрельного оружия.

— Сколько ты заплатил защитнику? — наивно спросил Кутузов.

— Лично я — ни копейки! Но, разумеется, за меня платили другие, и платили убойно. Хватило на всех — и на адвокатов и на судей…

Генка заметил, что большинство публики в колонии околачивало хреном груши. Раздевшись до пояса, зэки гоняли целыми днями мяч, жонглировали гирями и чувствовали себя так же беззаботно, словно находились не за колючей проволокой, а в престижном пионерлагере.

Охрана ходила полупьяная, разгильдяйски продажная, и дело дошло до того, что в колонии стали собираться на дни рождения и другие знаменательные даты авторитеты с воли. И не только из Латвии, но и из ближнего и дальнего зарубежья.

Однажды Федьке Кочану, осужденному за перепродажу огромного количества контрабандной нефти, приехал «братан» из далекой Калифорнии. Он привез с собой два баула спиртного, вследствие чего три дня зэки гудели, словно запорожская сечь в лучшие свои времена. В колонии царил произвол демократии.

Однажды какой-то хлебосольный лагерник попер на колючую проволоку, чтобы добраться до вышки и угостить шампанским охранника. Однако охранник, солдат-первогодка, не поняв высокого порыва зэка, бабахнул сначала в небо, а потом, как того требовал устав, дал затяжную очередь по запутавшемуся в проволоке пьяному придурку. Но пули ушли в пространство, а зэк радовался, брыкался в колючках и при этом пытался открыть бутылку стальными зубами.

Его освободили другие зэки, отвели к Генке в прачечную, положили на скамейку и в назидание хорошенько выпороли крапивой.

Генка постоянно ждал Люську и готовился к встрече, как обычно готовился к каждой годовщине аварии на Чернобыльской АЭС. Из красного кирпича он выточил сердечко-кулон, выгравировал на нем розу и вязью — слова «помню, люблю». Покрыл сердечко лаком, приделал к нему самодельную цепочку и припрятал до поры до времени. Но каково же было его разочарование…Нет, не разочарование — трагедия, когда в назначенный день она не приехала. Он даже попросил одного вольняшку сходить в администраторскую и разузнать — не произошла ли какая ошибка. Но ошибки не было, просто не было Люськи.

В расстроенных чувствах он отправился искать Торфа. Генка шел мимо здоровенных загорающих на солнцепеке заключенных, чувствуя себя распоследним неудачником. У него захватило дух, когда он увидел, как один накачанный молодец, обритый под нулек, одной рукой выжимал две двухпудовые гири. Пот обильно тек с его загорелого до черноты лица, грудь блестела, словно латунная ручка, а зеваки — голова вниз-вверх, вверх-вниз, — затаив дыхание, наблюдали за его каторжной работой.

Торфа он нашел в столярном цехе — его только что назначили бригадиром пилорамщиков, и там он закрывал наряды.

Увидев Кутузова, Торф обрадовался и участливо поинтересовался:

— Ну что, однократка, у тебя опять стряслось?

— Люська не приехала, хотя обещала сегодня быть.

— От души сочувствую, — Торф вытащил из кармана свою волшебную мобильную трубку и протянул Кутузову. — Ты меня скоро совсем разоришь со своими семейными недоразумениями.

— Последний раз позвоню, а потом плюну и разотру.

Генка вышел из столярки и, уединившись за штабелями пиломатериалов, стал набирать номер. Он боялся, что не дозвонится, все-таки Рига находится неблизко….Однако с первой же попытки в трубке послышался отчетливый голос Люськи.

— Чего ты там, а не здесь? — повел Генка атаку. — Я жду, волнуюсь.

Люська молчала, словно моментально превратилась в глухонемую.

— Ну? — теребил он трубку. — Чего молчишь или язык проглотила?

— Ген, я тебе письмо отправила, — тихо проговорила жена, и его будто кипятком обдало. Он нутром ощутил всю безысходность. Но по инерции продолжал блекотать:

— Что, Люсек, я твое письмо вместо тебя буду трахать?

Как это у него выскочило, уму непостижимо!

— Оставь, Гена, свой развязный тон. В письме все написано, — холодом потянуло от ее слов. Ноги словно в ледяную купель ступили.

— Значит, так? — он на что-то еще надеялся, как надеется голова, отсеченная гильотиной… Он слышал сигналы, но продолжал говорить: — Значит так, Люсек, ты здорово вильнула задницей. Бог тебе судья, шалашовка…