Андрей Дышев - Морской узел

Раздались жидкие аплодисменты. Расталкивая зрителей локтями, к сцене устремилась женщина лет сорока в легкомысленном желтом сарафане, с коротким рыжим ежиком на голове, бумажно-белым лицом и угольно-черными бровями. Поравнявшись со мной, она обернулась, пошевелила губами, выдавая в чей-то адрес беззвучную угрозу, и властно махнула рукой.

– Быстрее, я тебе говорю! – дребезжащим голосом сказала она. – Нас позвали, говорят тебе! Долго ты будешь там топтаться, огрызок счастья?

Огрызком счастья оказался тщедушный мужичок в очках и обширной плешью на темени, стыдливо прикрытой длинным пучком волос. Он продвигался сквозь толпу очень нерешительно, бочком, у всех просил прощения за беспокойство и ежеминутно проверял, лежит ли на своем месте заветный пучок волос. Женщина замахнулась на мужичка, продемонстрировав всем непристойно черную подмышку, но по неизвестным соображениям передумала наносить удар, лишь схватила огрызок за лацкан пиджака и потащила его к сцене.

– Поприветствуем Задурайкиных! – воскликнул конферансье, хлопая ладонью по микрофону. – А где же наши Криворученки?

Я протискивался сквозь толпу на выход из летнего театра, но зрители, которых я расталкивал, принимали меня за участника акции, дорогу уступали неохотно и смотрели на меня кто с брезгливым интересом, кто с дурашливым весельем, а кто оценивающе.

– Ага! – известил конферансье. – Вот они, вижу, вижу! Добро пожаловать!

На сцену уже восходила вторая пара – тяжеловесная и несвежая, в вылинявших спортивных костюмах, в каких обычно ходят рыночные торговцы. Женщине ступени давались тяжело, она страдала одышкой, на каждой ступеньке останавливалась передохнуть, выставляя на обозрение свои смятые туфли с рваными ремешками и желтые ороговевшие пятки, исчерченные глубокими трещинками. Мужчина нетерпеливо подталкивал ее снизу, публику это раззадоривало, раздавались свистки и непристойные выкрики.

– Браво!! – протяжно воскликнул конферансье. – Аплодисменты! Аплодисменты! Вот они, наши пионеры, не побоявшиеся кинуть вызов вековой косности человечества! Перед вами новая формация, новый коллектив единомышленников, который разрушит тюремные стены архаичной семьи. Подойдите же друг к другу, познакомьтесь! Вы теперь почти родственники!

Зрители улюлюкали, орали, свистели. Подростки со стаканами в руках скандировали из задних рядов: «Давай начинай! Поехали!» Две пары на сцене хихикали и мелкими шажками приближались друг к другу. Женщина в сарафане воробышком скакнула к толстяку в спортивном костюме и взяла его под руку. Толстяк попытался поднять даму на руки, но ему не хватило сил и равновесия, он попятился со своим визжащим сокровищем на руках и сшиб спиной стеклянный барабан. Толпа взревела от восторга. Толстуха с пятками, похожими на копыта, подошла к тщедушному огрызку, боднула его грудью и чмокнула в лысину. Огрызок, олицетворявший до этого символ целомудрия и застенчивости, вдруг залихватски схватился руками за тяжеловесный торгашеский круп.

– Долой ханжество! – орал в микрофон конферансье, от избытка эмоций прыгая по сцене. – Истинная свобода не знает границ! Эти пары отныне свободны! Присоединяйтесь! Поднимайтесь сюда все! Мужчины, женщины! Долой возрастные границы! Долой лживую мораль! Вы все – одна плоть, один народ, одна семья! Любите друг друга! Любите!

Бритый наголо парень с расплющенным носом и набухшими красными мешками под глазами крепко держался за спинку скамейки, борясь с наплывом толпы, которая накатывала на него, словно штормовые волны на пирс, и грубо, срываясь на фальцет, кричал:

– Как хочешь! А я пошел! Все идут! Тьфу, дура заскорузлая! Все равно ведь приползешь! Никуда же ты на хрен не денешься!

Он пошел к сцене, расталкивая окружающих и срывая на них раздражение. Худенькая девушка, почти подросток, хлопала мокрыми глазами, теребила вплетенную в косу красную ленточку, сверкала новеньким обручальным колечком и провожала взглядом потную спину своего молодого мужа. В ней боролись противоречивые чувства, девушка прислушивалась к ним, сморкаясь в платочек, но так и не смогла переступить через себя, круто повернулась и пошла прочь, рыдая от безутешного горя и прижимая ладони к лицу. Кружевная лента на рукаве ее платья была наполовину оторвана алчущей толпой и висела, словно увядшая ромашка. Новенькие белые туфельки, видимо, надетые по случаю выходного дня, безжалостно натирали ее и без того малиновые лодыжки, и девушка хромала, припадая на обе ноги. В ее жалкой позе было столько неподдельного горя, столько страдания и опустошенности, что я уже кинулся к ней, чтобы хоть как-то утешить, но толпа тотчас оттеснила меня. Меня непременно затоптали бы, если бы я не вскочил на скамейку и не побежал, прыгая со спинки на спинку, прочь из летнего театра.