Андрей Дышев - Моя любимая дура

– Ты что, скотина? – взвизгнул он, размахивая перед моим лицом пистолетом. – Наглеть начинаешь?

– Я свое отработал, – сказал я. – А твоя пукалка меня уже не пугает.

Тут на капот с грохотом упал увесистый, размером с подушку, кусок льда. Дацык спиной попятился к шурфу.

– Имейте в виду! – орал он. – Вы выйдете наверх только с чемоданом! Или эта нора станет вашей могилой!

Вот же подонок! Злость вспенилась во мне, подобно взрыву. Я понял, что если сейчас не придушу Дацыка, то умру от осознания бессмысленности своей жизни. Я двинулся на него, приподняв руки как клешни. Брызги веером хлестнули по тающим стенам.

– Стоять! – пронзительно закричал Дацык. – Я буду стрелять! Я буду стрелять, скотина!

Мне было наплевать на то, что он собирается сделать. Для меня куда важнее было осознавать то, что обязан был сделать я. Я шел по колени в воде, отталкиваясь локтями о стены. Я наезжал на Дацыка, как поезд метро, как поршень внутри шприца, как снаряд внутри ствола.

– Стоять! Стоять!

Он выстрелил. Яркая вспышка ослепила меня. Грохот ударил по ушам. Я почувствовал, как где-то сзади снова обрушился свод, и ледяная глыба заставила содрогнуться тоннель. Громко застонал Мураш. Я остановился и обернулся. Мураш полулежал у капота и выбирался из кучи битого льда.

– Мне отдавило руку! – со слезами воскликнул он. – Пожалуйста, не надо стрелять! Сейчас все обрушится на нас!

Злость медленно отпускала. Я вдруг необычайно остро почувствовал близость смерти, и она охладила меня своим дыханием. Нелепо быть заживо погребенным. Вообще нелепо умирать по прихоти негодяя. Конечно, приговоренным не дают права выбирать себе палача, но мне по-человечески стыдно было отдавать жизнь Дацыку и быть похороненным в одной могиле с таким слизняком, как Мураш… Я вернулся к машине, присел на капот. С потолка лилась вода, как из испорченного душа. Тусклый свет фонарика, за которым темнел силуэт Дацыка, напоминал фару мотоцикла, который медленно ехал сквозь дождь мне навстречу. Брызгаясь, с рыхлого свода в воду падали кусочки льда. Было похоже, что у нас под ногами веселятся лягушки.

– Что у вас там случилось? – донесся до нас из другого мира голос Альбиноса.

– Ничего, Альбино, ничего! – крикнул Дацык, отступая к шурфу. – Все в порядке. Здесь у нас царят мир и согласие…

– Мураш там?

– А где ж ему, родному, быть? Здесь он, сердешный, все батькиной машиной налюбоваться не может… Сейчас я к тебе поднимусь!

– Передай ему, что звонили из больницы, – сказал Альбинос. И после небольшой паузы: – Умер его отец. Час назад.

Мураш с шумом вдохнул воздух, будто долгое время сидел под водой, вскочил на ноги и ударился головой о свод.

– Нет, это ошибка, – пробормотал он, рванул вперед, за угасающим лучом фонаря, но споткнулся и плашмя упал в воду. Тотчас поднялся на ноги. Вода стекала с его куртки ручьями. Шатаясь, как пьяный, Мураш выбрался в шурф и поднял лицо к свету. Он мог видеть только грязные ботинки Дацыка, который выбирался по веревке наверх. Комочки грязного снега падали ему на лоб и щеки, но Мураш не прикрывался руками, лишь часто моргал уцелевшим глазом, как если бы священник, отпустив ему грехи, окроплял его святой водой.

– Это ошибка! – надрывно крикнул он и, чтобы не упасть, широко расставил руки и оперся о стены шурфа. – Мой отец поэт! Он заслуженный и уважаемый человек…

– Твой отец умер от цирроза печени, – спокойным голосом ответил ему Альбинос. – Он был алкоголиком и бомжом.

– Это неправда, неправда, – тихо заскулил Мураш и, опустив голову, закрыл лицо ладонями. – Вы лжете! Мой отец погиб здесь, в этой машине. Это была почти новая машина. Отец часто ездил по этой дороге… Он любил горы и сочинял стихи…

Ноги Мураша подкосились, и он медленно опустился на мокрую кашицу из фирна. Прислонился спиной к стене, уронил голову на колени и замер. Я увидел, как на его скрюченную фигуру нашла тень, как если бы это была завершающая сцена из спектакля, и Мураш отыграл свое, и светотехник постепенно уменьшал напряжение в прожекторе… По веревке спускался Альбинос. Его крупная фигура занимала почти весь диаметр шурфа. Он опустился рядом с Мурашом, тронул его за плечо и сказал:

– Прими мои соболезнования. Понимаю, с таким грузом жить очень тяжело. Разве это жизнь, да, Антон? Ползи наверх! Толку от тебя уже никакого.

Он присел перед входом в тоннель и посветил на меня. Мне хотелось увидеть лицо этого человека, его глаза. Но я видел только тяжелый силуэт, бесплотную тень, похожую на обвалившуюся глыбу льда. Зашумела вода. Альбинос пошел ко мне. Ему было бы удобнее, если бы он светил себе под ноги. Я понял, что он нарочно слепит меня, чтобы оставаться для меня невидимым.