Евгений Сухов - Государственный преступник

— Но, барыня… — начал было канючить Сенька.

— Ступай, ступай, — махнула на него ладошкой Вера. — Знаю, что ты сейчас скажешь. Дескать, бес тебя попутал и все прочее. Не хочу ничего слышать…

Сенька, опустив голову, поплелся обратно. Его даже не грела мысль о двухстах рублях, что уже сегодня будут жечь его карман. Потеря расположения молодой барыни значила много больше.

Вера долго смотрела ему вслед. Самым правильным было бы, конечно, оставить свои заботы и о нем, и о его чудаковатой матери; Сенька с годами становился только хуже и вовсе не желал произрасти в «полезного члена общества», а его мать настолько привыкла к приношениям Веры, что и не помышляла о том, чтобы делать что-то самой. Однако, несмотря на юный возраст, Вера знала, что быть доброй вовсе не значит ждать ответного добра от других, а любить — не значит требовать ответного чувства от того, кого любишь.

Она хотела было уже подняться со скамейки, как вдруг из кустов напротив вышла Петровская.

— Я вижу в ваших руках письма, — жестко сказала она, подходя вплотную к Вере. — Отдайте их мне.

— Я отдам их только господину Аристову, — твердо заявила Вера, встав со скамейки и намереваясь уйти.

Неожиданно Петровская сильно толкнула Веру, и та, вскрикнув, снова очутилась на скамейке, больно ударившись о ее спинку.

— Что вы себе позволяете? — с негодованием спросила Вера.

— Очень многое, милочка. Уж поверьте мне. Это значит, что вы сейчас же отдадите мне письма.

— Вам? — с ненавистью глядя в глаза Петровской, сказала Вера. — Ни за что!

— Хорошо, — зловеще процедила Петровская и посмотрела поверх Веры. Вслед за этим на плечи Веры опустились тяжелые мужские руки.

Обличайло вопросительно посмотрел на Аристова.

— Может, уже пора? — с тревогой прошептал он.

— Еще нет, — ответил Артемий Платонович, не отрывая глаз от скамейки.

Тем временем, саженях в четырех от зарослей кустов, где устроили секрет Аристов и Обличайло, происходило следующее. Прохор, отобрав у Веры письма и передав их своей госпоже, связал девушке руки.

— Не вздумайте кричать, не то мы забьем в ваш рот кляп. И вам станет очень трудно дышать, — с усмешкой предупредил он.

— Вы, верно, хотите знать, Вера Михайловна, зачем нам так нужны эти письма? Тогда слушайте. Мы, — она кивнула на стоящего позади Веры Прохора, — члены разведывательного отдела Польского центрального национального комитета, борющегося за освобождение Польши из-под ига вашего гнусного императора. И очень скоро вся Польша восстанет в борьбе за свою свободу и погонит вас, московитов, со своей земли поганой метлой. А здесь, — потрясла она письмами, — фамилии и адреса наших товарищей-революционеров, и мое имя, имя Матильды Станевич, стоит одним из первых…

— Не надо ей этого говорить, — осторожно заметил Прохор.

— Почему? — взглянула на него Матильда. — Она все равно уже ничего никому не скажет…

Станевич достала из ридикюля шведские спички.

— О, за эти письма ваш военный министр и шеф жандармов Долгоруков отдал бы о-очень многое. Но они не достанутся этому мерзкому царскому сатрапу…

С этими словами она зажгла спичку и поднесла ее к одному из писем.

— Пора, Артемий Платонович, ей-богу, пора, — зашептал Обличайло, поражаясь спокойствию Аристова, видевшего, конечно, как загорелось в руках Лжепетровской первое письмо. — Она сожжет все письма!

— Не суетитесь, Максим Станиславович, — одернул пристава Аристов. — Развязка еще не наступила.

— А письма! — почти в голос воскликнул Обличайло. — Мы же их потеряем.

— Это ничего, это пусть, — ответил отставной штабс-ротмистр, совершенно сбив с толку пристава. — Потерпите еще минуту.

Тем временем Станевич подожгла последнее письмо и растоптала пепел.

— Ну, вот и все, — улыбнулась она, глядя на Веру. — Ой, что это с вами? Вы, кажется, побледнели?

— Гадина, — с ненавистью бросила ей девушка.

— А вот здесь вы не правы, — спокойно парировала выпад Веры Станевич. — Будь вы на моем месте, вы бы поступили точно так же. Но… нам пора уезжать, любезнейшая Вера Михайловна. Мы с моим товарищем и так уже слишком злоупотребили гостеприимством вашего дома. Что же касается вас, — достала она из ридикюля небольшой флакон с какой-то желтоватой жидкостью, — то ради собственной безопасности мы вынуждены предложить вам вот это.

Станевич вынула пробку и слегка взболтала жидкость во флаконе.

— Это морфий. Вы его выпьете и уснете. Очень, очень крепко. И никакой доктор уже не сможет разбудить вас. Поверьте, это не личная месть, хотя мне очень не нравилось, что вы относились ко мне недружелюбно с самой первой нашей встречи. Впрочем, вас можно понять: с моим появлением в вашем доме внимание вашего кузена, которого вы, несомненно, любите, переключилось на меня, и я тем самым стала вашим личным врагом. Ревность… — вздохнула Станевич. — Обычная женская ревность.