Евгений Сухов - Государственный преступник

— Отчего же молчит императрица Евгения?!

— Чево? — переспросил один из жандармов.

— Французская императрица Евгения, — обернулся к нему Каневич с надеждой, правда, совсем не по адресу. — Она истинная католичка и непременно примет участие в моей судьбе.

— А-а, — равнодушно протянул жандарм.

В ночь перед казнью, с пятого на шестое июня 1864 года, в губернаторском дворце играл оркестр. Временный генерал-губернатор Поволжского края вместе с губернатором средневолжским наслаждались музыкой до самого утра. В четыре часа оркестр затих, а около шести в камеру к Каневичу пришел ксендз, уже посетивший до того остальных смертников. Иероним исповедался, скорее, механически, нежели полностью понимая, что в действительности происходит.

К семи утра крепость была наполнена конными казаками, жандармами и гарнизонными солдатами. Неизвестно каким образом, но вся плац-форма перед гауптвахтой кишела штатским людом, пускать который в крепость было строжайше запрещено. Среди них офицерские кивера и серебряные, а то и золотые эполеты были словно драгоценные каменья в горсти потускневших от времени медных монет.

Ровно в семь утра послышался стук и бряцание жандармских сабель о ступени лестницы гауптвахты. Вывели Иваницкого, Мрочека и Станкевича. Последним ступил на плац-форму Каневич. Первых троих подвели к загодя приуготовленным тарантасам, куда они и сели, каждый с двумя жандармами по бокам. Каневича провели к черной железной карете с забранным решеткой окном, более предназначенной для перевозок особо опасных законопреступников, маниакальных убийц и буйных умопомешанных. Она двинулась первой. За ней, в сопровождении конных казаков, тронулись и тарантасы. Вся процессия медленно выехала на Воскресенскую улицу, собирая толпы зевак и увеличивая людской хвост за собой. Станкевич, едучи в тарантасе, нервически хихикал, а Иваницкий и Мрочек непринужденно кивали знакомым и обменивались между собой остротами.

Место казни было определено близ Подлужной слободы, в котловине, образованной двумя слившимися воедино оврагами, уходящими к берегу реки. Там уже стояли, выстроившись в каре вокруг четырех столбов и четырех ям возле них, два баталиона Царицынского пехотного полка под командованием полковника Граля.

— Разомкнись! — скомандовал он, когда, свернув с Институтской улицы, к котловине подъехал поезд со смертниками. Каре расступилось, и высаженных преступников препроводили к столбам.

— Сомкнись!

Полковник кивнул молодому офицеру, и тот громко зачитал конфирмацию генерал-губернатора Тимашева. Когда он окончил, Иваницкий и Мрочек посмурнели, Станкевич, изображавший до того помешавшегося в уме, сделался совершенно мрачен, а Каневич, не веря ушам, воскликнул сорвавшимся голосом:

— Не смеете меня расстреливать, я — французский подданный!

— Молчать! — бесстрастно рявкнул Граль и велел полковым горнистам играть похоронный марш.

— Доигрались? — крикнул кто-то из толпы собравшегося поглазеть на зрелище народа, и раздалось несколько смешков. — То-то же!

Четверо мужиков из числа зевак, сагитированные за трешницу и кумачовую рубаху, завернули приговоренным за столбы руки, на совесть стянули их веревками. Иваницкий кланялся во все стороны, как закончивший свою пиесу балаганный актер, Мрочек был белее снега, а Станкевич, бессильно прислонившись спиной к столбу, кажется, молился. Каневич, когда ему стали стягивать за столбом руки, хотел, верно, крикнуть свое обычное «не смеете», но вместо крика получилось лишь какое-то хриплое шипение.

— Пошипи, пошипи у меня еще, — беззлобно буркнул мужик, завязывая ему руки на два узла. — Ща тебе жало-то вырвут.

Под барабанную дробь вышел взвод солдат с ружьями на изготовку. Толпа замерла. Граль достал белый платок и лениво взмахнул им. Фельдфебель гаркнул: «Пли!», — и казненные уронили головы на грудь…

Через четверть часа толпа, насытившись нечастым зрелищем, разошлась. Полковой врач, констатировав смерть всех четверых, сел в коляску и укатил по каким-то своим надобностям. Четверым мужикам выдали по лопате и велели закопать тела казненных.

Когда трое мужиков уже свалили «своих» покойников в ямы, четвертый все еще возился с телом Каневича у столба.

— Ну, ты чего тянешь, живее давай! — прикрикнул на него фельдфебель.

— Узел больно туго завязал, не развязывается, — буркнул в ответ мужик, тщетно пытаясь стянуть с пальца Иеронима серебряный перстень.