Валерий Рощин - Русский камикадзе

— Ну, давай, долбогрыз вонючий, чего тянешь?! — прорычал Белозеров.

Маньяк замер с занесенным копьем, недоуменно повел головой.

— Как ты сказал? — противно проскрежетал его голос.

— Вот урод! К тому же еще и глухой.

Но тот почему-то плавно опустил грозное оружие и нерешительно произнес:

— Палермо, это ты?..

Теперь офицер изумленно застыл, вглядываясь в уродливого человека. Луч фонаря вновь исследовал лицо убийцы, но скорее не внешность его, а некие смутные подозрения заставили Павла ошеломленно прошептать:

— Не понял… Ганджубас?!

— Я… Я, Палермо, — выронил он из рук страшную арматурину.

В неистовом порыве Ванька Старчук а точнее тот, в кого превратился смазливый красавчик, обаяшка и дамский любимчик, принялся одну за другой раскидывать в стороны трубы…

Вскоре майор почувствовал облегчение, кое-как вытащил пострадавшую от ударов левую ногу, скинул с себя последнюю железяку и попытался встать. Рука наткнулась на лежащий в воде пистолет…

— Что ж ты вытворяешь, Ванька? — свободно вздохнул он, кое-как обретая вертикальное положение.

Помолчав, тот отвечал дрогнувшим голосом:

— Да, Палермо… Вытворяю вот… Боюсь, я уже не человек. Я — животное, зверь…

— Первый к тебе вопрос, — потирал ушибленные голени спецназовец, — ты ведь уволок сегодня молодую женщину с улицы, не так ли?

— Было дело…

— Так… Она хоть жива?

Потупившись, Ганджубас молчал.

— Нет, Ванечка ты не зверь, — продолжал Белозеров. — Зачем зверей-то обижать? Они убивают, чтоб самим с голоду не подохнуть. А ты злобствуешь забавы ради! Уже и до своих добрался…

— Я не знал, что это ты, Палермо! У меня и глаза-то почти уж не видят. Только слышу хорошо, руками стал лучше чувствовать…

— Не обо мне речь. Ты Юльку-то нашу, зачем убил?

— Какую Юльку?.. — растерянно молвил Старчук.

— Какую!.. Нашу Юльку — Майскую. Пару недель назад я был в морге на опознании. Оперы сказали твоих рук дело — до позвонков перерезана проволокой шея. Изнасилована… Да я и сам видел своими глазами!

Тот опять молчал в немой оторопи, в шоке…

Потом еле слышно пробормотал:

— Припоминаю. Мне тогда показался знакомым голос, но я… не поверил.

Протяжно шмыгнув носом, потерянно спросил:

— Закурить-то у тебя имеется?

Павел распрямился; правая ладонь сжимала пистолетную рукоятку, левая — с фонарем, потащила из кармана слегка промокшую пачку сигарет. Ледяным тоном он произнес:

— Ты не ответил на мой первый и главный вопрос: жива ли та женщина, которую ты уволок с улицы час или полтора назад?

— Да… она жива. Я ее пока не трогал — вы своим вторжением помешали, — трясущимися руками доставал тот сигарету, торопливо прикуривал. На каждой из его ладоней недоставало по два пальца…

Узнав, что Ирина жива, Палермо с облегчением вздохнул. Осветив завал из труб и оба выхода из расширенного участка канализации, приказал:

— Веди меня к этой женщине.

— Постой. Скажи… — прежде чем повиноваться, с негромкой настороженностью справился Ганджубас, — Там наверху, ты… расскажешь обо мне?

— Не знаю. Ты нарушил нашу клятву. Не знаю… В какую нам сторону?

— Выходит, нарушил, — мужчина неопределенного возраста качнул головой, постоял в молчаливой задумчивости, точно в оцепенении, потом указал в обратную сторону, откуда пришел Палермо: — Туда…

Жадно — в несколько затяжек он докурил сигарету, подхватил свое длинное незатейливое колющее оружие и на ощупь, но довольно уверенно перебрался через трубы. У входа в узкий коридор остановился в ожидании старого приятеля. На отвратительном лице промелькнула зловещая улыбка…

— Что с тобой произошло? — следуя по узким «норам» за Иваном, недоумевал Белозеров. — Почему ты здесь оказался?

А тот шел неторопливой походкой, неловко вскидывая левую и слегка подволакивая правую ногу, и в такт несоразмерным шагам отвечал:

— Когда ты приезжал последний раз… ну, помнишь — все вместе в подвале до глубокой ночи бухали? Так у меня тогда уж какие-то пятна пошли по телу. Думал: херня — пройдет… А их все больше. И не сходят. Я и с бабами знаться вскоре перестал — нормальные-то люди от такого дела как чети от ладана шарахаются. Чую: не на поправку организм идет, а совсем, значит, наоборот — усугубление меня корежит. Пятна постепенно превращались в красно-коричневые узлы, а после в язвы. Тут и мать засуетилась — заставила по врачам ходить…

Они потихоньку дошли до угла; повернули налево. Павел подсвечивал фонарем дорогу, но Ганджубас и без света неплохо ориентировался в здешних, ставших ему родными, коридорах. Скорее по привычке он прислушивался к звукам собственных шагов и выставлял перед собою тупой конец арматуры.