Александр Щелоков - Чеченский разлом

Таран тоже поднялся и молча сел рядом с Ярощуком,

Резванов замолчал.

— Слушай, — сказал Таран, скрывая смущение, — Кто это написал?

— Поэт написал. Ярослав Смеляков.

— Будто про нас.

— Хорошая поэзия всегда про нас.

— Не скажи. У каждого времени свои чувства. Когда это написано?

— В сороковом году.

— Брось ты! Не может быть!

— Почему не может? В конце тридцатых годов он отмотал срок в сталинских лагерях. Умер в семьдесят втором.

— Баб-эль-Мандеб! — сказал Бритвин с восхищением. — И много у него стихов?

— Какая разница, — заметил Резванов, — много или мало? Можно написать одно настоящее стихотворение и считаться поэтом…

— Вернемся с дела, — произнес Таран задумчиво, — запишу это и выучу для души.

— Нет уж, — сказал Резванов, — коли учить, так сейчас и начинай.

— Если я заболею, — продекламировал Таран запомнившееся, — к врачам обращаться не стану… Потрясно. Особенно про Млечный Путь. Лучше не скажешь…

— Почему? — возразил Ярощук. — Был такой поэт Серей Орлов. Он ещё во время войны написал о солдате так:

— Все, мужики, вы меня добили, — сказал Таран обречено. — Сколько умников заставлял умолкнуть, когда болтали о поэзии… и вдруг… Ладно, давай дальше.

— Это тоже выучу, — сказал Таран, прерывая общее молчание. — А теперь ложитесь. Я подежурю. Все равно теперь не засну. Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат! Надо же, как в душу выстрел! Все, всем спать!

Утро обозначило свой приход появлением серой полосы за гребнями дальних гор. Но этого сигнала оказалось достаточным для пробуждения природы. Совсем рядом, но где именно, Бритвин не видел, задолбил, застучал клювом по гулкому дереву дятел. В кустах, перессорившись между собой, надрывались назойливым щебетом невидимые пичуги.

На небе ещё догорали наиболее яркие звезды, а с востока в долину вползал рассвет. Бритвин почесал колючку волос, которые быстро превращались в рыжую бороду, зябко повел плечами и пошел собирать ишаков. Умные животные, должно быть инстинктивно предполагали, что где-то рядом в этих горах могут бродить хищники и потому не уходили далеко от места, на котором люди расположили бивак. Ишаки бродили по росистому лугу рядом с опушкой леса, нисколько не прельщаясь буйными травами, которые росли на дальних склонах.

Бритвин, охотно принявший командование над вьючными животными, первым делом решил дать им всем клички. Долго думать не стал. Еще в вертолете он объявил о крестинах.

— Запоминайте, называю транспортную команду по месту в строю слева направо: Дудай, Басай, Хоттаб, Радуй.

— Отставить! — прервал его Полуян. — Ты бы этому транспорту сперва под хвосты заглянул. Сдается мне, что Хаттаб — девица.

Все дружно грохнули.

думать не стал

— Не спорю, — согласился Бритвин. — Пусть она будет Хаттабочкой.

Ишачья команда оказалась весьма своенравной. Темно-серый Радуй с большими хитрыми глазами терпеть не мог, когда его взнуздывали. Завидев в руках человека уздечку, он изо всех сил задирал башку вверх, прижимал уши, чтобы помешать накинуть налобный ремень и взбрыкивал задними ногами.

Бритвину, чтобы вложить удила в пасть животного приходилось разжимать строптивому ослу челюсти. Возясь с упрямцем, Бритвин приговаривал:

— Ну, Радуй! Погоди, отдам тебя контрактникам!

Хаттабочка, большеглазая мышастой масти ишачка, была трудолюбивой и покорной, однако мучилась приступами сексуальной озабоченности. Отдохнув после перехода и пожевав травки, она начинала приставать к кастрированному Басаю, напрыгивала на него сзади, будто показывала, каких действий от него ожидает. Однако Чубайс на такие провокации не поддавался и, помахивая ушами, продолжал пощипывать травку.

Прежде чем выйти из под полога леса Бритвин осмотрелся. Сперва оглядел местность невооруженным глазом. Не заметив ничего подозрительного, вторично осмотрел пространство в бинокль. Потом поднял с земли хворостину и пошел к пасшимся животным. На ходу повторял строки, которые прочно засели в памяти: