Елена Крюкова - Железный тюльпан

Кто были такие те люди, что напали на меня около Белорусского вокзала? Я думала, их наняла Рита Рейн. Оказалось, их наняли Фрэнк и Джессика. С одной утилитарной целью — попугать меня, пощекотать мне нервы. Но Рита все-таки приложила к этому делу свою смуглую худую руку. Фрэнк, работая у Люция, познакомился с Ритой Рейн и Бахытом Худойбердыевым, друзьями погибшей Любы, втерся к ним в доверие, а хитрая Джессика, корчившая перед Ритой и Бахытом невинную маленькую Джульетту, влюбленную в своего черного Ромео, потихоньку выспрашивала Риту при встрече все о настоящей Любе — до тех пор, пока сама не сказала Рите, кто такая «знаменитая Башкирцева», блестя от возбуждения глазами, закусив пухлую губку. Рита взорвалась: «Так! Я сама догадывалась! Я знала!» Фрэнк подлил масла в огонь, рассказав про Тюльпан и про алмазы внутри него. Негр и не подозревал, что Бахыт Худайбердыев был свидетелем священнодействия — изготовления Тюльпана в Нью-Йорке стариком Цырендоржи. Рита процедила: «Эта сучка на кого-то работает. Так просто она не стала погибшей Любой. Узнайте, ребята, на кого». У Фрэнка были деньги. На пару штук баксов он нанял «пугальщиков». Джессика дала команду: «Начните с малого, там видно будет». Меня тогда, в подвале, могли здорово покалечить.

Евгения Лисовского, Любиного мужа, главу концерна «Драгинвестметалл», убили люди Григория Зубрика при содействии Бахыта и Риты Рейн. Рита хотела вернуть деньги, лежавшие на счетах Евгения, и заодно отомстить ему: как он посмел бросить ее и уйти к «этой кошке»! Зубрик преследовал цель — хитроумным способом перекачать капиталы Лисовского на свои счета. Когда Зубрик узнал о Тюльпане, он сделал стойку. Однако он не стал пороть горячку. Его девизом было: не делать резких движений.

А когда, благодаря шпионившей Джессике, — Господи, как ей удавалось за мной следить, ну да, я и внимания не обращала, кто там трясется и изгаляется сзади меня, за моей спиной, на бэк-вокале, какие-то темные мальчики, смуглые девочки, латиносы, ниггеры, мулаты, черт разберет, понабрал Беловолк всякой цветноты мне в подмогу!.. — стало ясно, что злосчастный Тюльпан, который она выронила из только что убившей мать руки там, в Раменках, потому что я, голая, проснулась, зашевелилась в скомканных простынях и открыла глаза, и девчонке надо было срочно ретироваться, — когда она узнала, что Тюльпан подобрала я, взяла я, узурпаторша и парвенюга, и теперь драгоценный железный цветок у меня, самозванки, — тут-то все пятеро и взвились. Рита мстила мне потому, что я играла роль жены ее убитого бывшего ненавистного мужа, и играла успешно — на виду у всей страны. Бахыт и Зубрик хотели скорей заполучить Тюльпан, выковырять из него алмазы и поделить их, ибо их клич был один на всю жизнь: «Крадите и делитесь». Я была владелицей Тюльпана, и меня надо было, разумеется, убрать, но убрать осторожно, — я же все-таки была знаменитой Любой Башкирцевой. Ну, а Фрэнк и Джессика хотели каждый своего: Фрэнк — обогащения, Джессика — денег и мести. Мести мне, как бы укравшей у нее смерть матери, как бы присвоившей ее жизнь, а значит, ее машины и шубы, ее счета и брильянты, как бы отнявшей у нее ее право на наследство и газетную «безутешность» «нашедшейся дочери». И месть заслонила для Джессики все. Даже деньги. Она уже хотела не денег. Она уже хотела моей крови.

Тюльпан, которым она убила Любу, находился в моих руках. Но она хотела не просто убить меня и отобрать его у меня. Она хотела моего унижения. Моего страха. Моей растоптанности. Она хотела взять реванш сполна. Те, купленные ею и Фрэнком киллеры, запросто могли бы раздавить мне лицо сапогом, проткнуть ножами мне спину, вырезать кровавые письмена на груди и животе, чтобы я просила пощады. Та девочка…

Та девочка в подвале, с глазами-крыжовничинами, спустившаяся за старой фисгармонией для бабушки, была Любиной племянницей. Ее бабушка была рыжеволосой, теперь уже напрочь седой, одесской еврейкой, актрисой и певицей, Любиной мамой. У Любы был еще брат, рано женившийся, в восемнадцать лет, и рано погибший под колесами автомобиля, когда на спор, под пьяную лавочку, перебегал Тверскую перед носом у мчащихся, бешено сигналящих машин. Жена не пережила безвременную смерть горячо любимого молодого мужа — выбросилась из окна девятиэтажки. Маленькую Аннушку воспитывали дедушка и бабушка, потом дедушка умер, и маленькая и старая женщины остались одни. Время от времени они писали письма в Америку, где жила сбежавшая туда Люба, и не получали ответа. Люба словно бы забыла о том, что у нее есть мать. Забыть мать, забыть дочь… Я подумала о том, что, возможно, Люба Башкирцева за свою забывчивость получила от Бога по заслугам. Я побывала потом, после следствия, у ее матери, замечательной старушки. Вместе мы рассматривали фотографии Любы в детстве, Любы в Одессе, Любочки на Фонтане, на Дерибасовской, в Ланжероне, на сцене Одесской консерватории, когда ей было десять лет и она пела в благотворительном концерте для детей-сирот, Любочки в Москве, когда они только что, с маленьким Любиным братиком и Любиным отцом, инженером-строителем, переехали в Москву, — и плакали и смеялись. Я рассматривала свою прежнюю жизнь из своей нынешней. Зеленоглазая Аннушка стояла за моей спиной, трогала меня тонким пальчиком за волосы. «Такие же, как у Любы, — шептала она. — А раньше у Любы были рыжие». — «У меня тоже раньше были рыжие, — сказала я и засмеялась. — А ты тогда, в подвале, подумала, что я похожа на Любу? Что, может быть, я и есть Люба?» — «Да, — кивнула она. — Но потом тут же подумала, что, может быть, девушек, похожих на Любу, очень много. У нас в школе учится одна девочка, она вылитая Уитни Хьюстон». Я глядела на Аннушку, в ее ясные зеленые глаза, и думала: Боже, сделай так, чтобы она никогда не стала Толстой Анькой.