Елена Крюкова - Железный тюльпан

Алая надпись: «PARADISE» — кончиком, острием ножа прошлась по сердцу, вырезала красные иероглифы. Мартовский снег стаял. Пять дней. У тебя остается всего пять дней. Купи себе букет тюльпанов на прощанье. И выйди с ними на сцену Колонного зала в «Любином Карнавале».

— Что ты от меня хочешь, кошка? Попробуй только причинить мне вред. Мне или Бахыту. Мы сотрем тебя в порошок.

— Знаю. — Алла выпила весь коктейль залпом, сразу. — Я не сумею причинить тебе вреда, даже если захочу, Рита. Мне только важно знать правду. Мне надо ее узнать как можно скорее. Рита!

Алла вскинула голову. Поправила холодными пальцами черную Любину челку на лбу. Поправила на висках закрученные кольцами локоны. Маленькая черная вуалька спускалась ей на глаза с крохотной черной шляпки. Черные рюши кокетливо торчали вокруг нежного горла. Глаза подведены густой черной тушью, ресницы летят черными лучами. Она напоминала очаровательную шпионку начала века, этакую Мату Хари, Цинтию Смит. Певчее горло, вокальная глотка. Рита прищурилась. А эта девка — талантище. Беловолк не промахнулся. Как ей идет стиль ретро! Жаль, жаль, очень жаль. Очень жаль такую певчую пташку.

— Рита, ты знаешь, кто убил Любу?

Молчание.

— Рита. Это очень важно. Я прошу не денег. Я прошу истины. Хоть какой-нибудь догадки. Рита! Слышишь! Ты догадываешься, кто убил Любу? Ты знаешь, кто ее убил?..

Молчание.

Официанты снуют туда-сюда по залу. Полумрак, как всегда. Стены, отделанные темным деревом. Строгие столы. Тяжелые темные гардины на окнах. Она только теперь поняла, что «Парадиз» похож на склеп. И эти лампы, длинные, вытянутые, как свечи, похожие на свечи, мигающие, как свечи. Текущие, как слезы.

— Рита!..

— Не ори. — Рита Рейн поднесла пирожное ко рту. Казалось, она наслаждается Аллиным отчаянием. — Пытаешься пробудить во мне бабью солидарность? На жалость бьешь?.. Никогда не бей на жалость, девочка. Ни с мужчиной, ни с бабой. Ни с кем. А что ты скажешь, если это я убила Любу Башкирцеву?

Рита поедала пирожное спокойно, медленно жуя, размеренно двигая челюстями, не сводя с Аллы наглых, огромных черных глаз. Пышные волосы, забранные у висков сверкающими заколками — «бижутерия или алмазы?!.. с Бахыта станет…» — спускались по голой спине. Танцовщица любила декольтированные платья.

Две красивых женщины в полумраке ресторанного зала смотрели друг на друга, как две щуки, стоя бревнами в темной воде, стоят неподвижно, не сводя друг с дружки застылых янтарных глаз.

— Ты… ты убила Любу?..

— Ну, беги. Беги, доноси все своему журналистику. Беги в суд, в прокуратуру, в милицию, куда угодно. Давай! Что же ты сидишь? Ты же хотела правды? Ну? Если это я?

Халдей, как демон, возник на плечом у Аллы.

— Счет, мадам.

Она наврала мне.

А если она не наврала тебе?!

Я крепко вцепилась в руль «вольво». Мы только что пообедали вместе с Игнатом. Я решила не терять Игната, хоть я и отказала ему. Сегодня отказала, завтра соглашусь — так он должен думать про меня. Все же Игнат, благоволящий ко мне — один из путей невозможного, невероятного спасения, один из забитых наглухо выходов. Я не стала рассказывать ему о позавчерашнем разговоре с Ритой. Рита — это мое личное дело. Что, если позвонить Горбушко и сказать: все, нашла, пьем шампанское? Свершилось.

Машину крутануло на повороте. Через три дня концерт. Через три дня.

Через три дня меня, прямо с «Карнавала», увезут в какой-нибудь занюханный СИЗО.

Но я видела, я читала в ее широко распахнутых наглых смоляных глазах, что она обманула меня. Обманула, чтобы выбить табурет у меня из-под ног.

Она не убивала, но она знает того, кто убил. Гибель Лисовского — ее рук дело.

И это я тоже чувствовала — без горы доказательств, без всего нагромождения улик, которые нужны профессиональному сыщику.

«Вольво» проскользнула по вечернему Садовому кольцу мимо светящейся синей рекламы магазина «Reebock», мимо американского посольства. Прощай, Америка, о… где я не буду никогда… ах, шарабан мой, американка…

Вперед. Я гнала машину по Садовому вперед. Слава богу, пробок нет. До Комсомольской площади я доберусь быстро. До Рязанского переулка — тем более.

Бамбуковые трубки. Они лежат на столе.

И горит, горит белое пламя спиртовки.

— Мы не будем больше курить опий, Канат. Я пьяна от тебя.

— Я тоже, счастье мое.

Серебристый железный тюльпан с двери гаража отсвечивает ледяно, будто фирновый скол. От него становится холодно. Она раздувает ноздри. Из открытой металлической коробочки доносится дурманный запах опия.