Феликс Разумовский - Сердце Льва — 2

«Таких друзей за хрен и в музей», — Андрон сразу вспомнил Павлова из ОБХСС, весь похолодел от ненависти и с ласковой такой улыбочкой сказал:

— Мне бы три дня. Подумать. Дело-то ответственное.

Конечно ответственное, стучать на тех, кто делит с тобой пайку в зоне.

— Лады, ждем три дня, — несколько огорчился опер Козлов, однако же чекист все-таки, виду не подал. — Ну, рад был встрече. — Руку подал, проводил до двери, а на лице его было написано печатными буквами: «И не забудь, Лапин, кто не с нами, тот против нас».

Через четыре дня Андрона снова высвистали в оперчасть, а через неделю в машине у него вдруг отыскались запрещенные предметы, за что его немедленно отправили в ШИЗО, на месяц. Чтобы было время подумать. И на своей шкуре осознать, что лучше уж стучать, чем перестукиваться.

Камера в ШИЗО напоминает могилу — холод, сырость, сквозняк. И голод. Белье в ней не положено, только зэковская роба да чивильботы — обрезанные на сгибе валенки. Вонючие, пропотевшие и мокрые. Они натирают ноги так, что образуются кровавые рубцы, которые в тюрьме из-за отсутствия света не заживают. Не сахар — тюрьма. К тому же менты взялись за Андрона основательно — кинули его в пустую камеру. Совсем хреново. Обтянутая металлом дверь, откидывающиеся только на ночь пристугнутые к стенке нары, бетонная, навевающая тоску шуба на стенах. Говорят, ее изобретатель Азаров тронулся умом. Да еще батарея отопления, холодная как лед — не зима на дворе, отопительный сезон закончился. Дубово. Так и хочется двигаться, шататься маятником от стены до стены, прыгать, бегать, махать руками для сугреву. Только Андрон сидел не первый год, знал отлично, что делать этого нельзя. Ослабнешь, захолодеешь, сломаешься. В первую очередь, словно опытный моряк, он послюнявил палец и проверил камеру на наличие сквозняков. Затем оторвал ненужные карманы и плотно законопатил все дующие щели, крепко затянул завязками все прорехи в одежде. Потом прижался в угол, закрыл глаза и начал думать только о приятном. Вспоминал все самое хорошее, случившееся в жизни. Печально, но ничего особо хорошего в жизни Андрона не случалось. Постепенно он впал в прострацию, в некое подобие транса. Не осталось ни мыслей, ни чувств, лишь одно незлобивое сожаление — и почему это он не хомяк и не барсук. Впасть бы сейчас в спячку этак на месяц, да так, чтобы сукам легавым было хрен разбудить. Ну, падла Козлов и козел!

Так он прокантовался с неделю — один, в холоде, сырости, на хлебе и воде и начал чувствовать, что значит «едет крыша». Но вдруг все резко переменилось — в бочку к нему бросили четырех зэков — какого-то пидора и трех мужиков, знакомых и своих в доску. Не выдержали менты марку, сломались — в лагере три тысячи клиентов, а камер в ШИЗО десятка два. Плюс строгая отчетность по использованию их, которая обязана впечатлять начальство неизменным ростом. Вобщем обрадовался Андрон, возликовал — ура, теперь-то что, коллектив это сила! Теперь можно спать кругляк, то есть полные сутки. Одного поставить на вассер — загораживать пику, канючить, заговаривать коридорному зубы, а остальные будут дрыхнуть, дрыхнуть, дрыхнуть в «клумбе». Пидора это, естественно, не касается, с ним спать вместе западло, его судьба — сидеть на параше. Вобщем так и сделали. Один из мужиков встал на пику, остальные разделись половину одежды положили на пол и, обнявшись, накрылись другой. Пидор-петух мокрой курицей устроился на параше. Не повезло ему с ней, сделанной из обрезка манессмановской трубы (для газопроводов), с тяжелой крышкой, оборудованной мощной ручкой. Совсем плохая параша. Ни толком посидеть, ни голову приклонить. Беда…

Наконец настало для Аркана время выписки. В этот день он, как положено, не притронулся к еде — пища нужнее тем, кто остается, и забрал у сокамерников самые дряные шмотки. Ворчали на выходе менты:

— Не может быть, чтобы ты сидел почти голяком, подох бы.

— Так вот и сидел, граждане начальники, — отвечал им Андрон и радовался внутренне, что шмотки его сейчас согревают сокамерников. — Не дали больше ничего, говорят — не положено.

На выходе его уже ждали, свои, семейники. Не хрен собачий, не Маньку раком — человек из трюма вывалился, как с того света. Шатаясь, жмурясь от солнечных лучей — обезжиренный, в сплошном телесном холоде, промерзший до костей.

— Живой, браток? Ну и ладно, — улыбнулись семейники, поддержали Андрона и, дружески похлопывая, проводили в барак. А там его уже ждали вскипяченные чайники и баня — пол со стоком. Еще — мочалка, мыло, не хозяйственно — банное, таз из лампового отражателя и махровое полотенце, домашнее, не зоновское, какими петухи фуфло подтирают. Не Сандуны конечно и не термы, но все равно Ташкент, горячая вода, неописуемое наслаждение. Вымывшись, Андрон оделся — лучшее китайское белье, брюки с ремнем, пробитые и прокаленные сапоги. Все новехонькое, с иголочки, как и положено прибывшему из трюма. А вот сам себя он чувствовал поношенным, потасканным, будто постаревшим лет на двадцать пять. Лицо в осколке зеркала, когда брился, как у живого мертвеца. Ну менты, падлы, суки, бляди!