Фридрих Незнанский - По агентурным данным

— И ты моя желанная, коханая моя!

Он осторожно поцеловал ее в щеку, встал и быстро пошел в сторону дома.

Болота, где женщины собирали морошку и клюкву, были как раз в той стороне, где Зингер прятал машину. Он знал там каждый куст, каждое дерево. Разумеется, ни в какую хату он не пошел. Марья баба бешеная. И то, что она вполне способна его выдать, сомнений не вызывало. Так что, высмотрев на опушке подходящую ель, он забрался, устроился в густых мохнатых ветвях и стал ждать. Отсюда было видно село, за ним — засеянное рожью поле, через которое нужно было пройти к лесу. Мимо не проскочат. Действительно, вскоре он увидел две женские фигуры. Тоненькая, хрупкая — это Оксанка. Повыше, что называется, в теле — это Марья. Обе в белых платках, повязанных низко, почти на глаза. У обеих в руках корзинки для ягод. Когда они подошли ближе, он увидел, как разукрашено синяками лицо бывшей сожительницы. Да, постарался он изрядно. Вернее, перестарался. Оплывшее, расцвеченное разными оттенками сине-багрового цвета, лицо Марьи было почти неузнаваемо.

Женщины переговаривались, он слышал каждое слово.

— Изверг, что б ему в аду сгореть! — злобно говорила Марья.

— Ладно, ну что ты? А то наши мужики не дерутся? — пыталась успокоить ее Оксанка.

— Наши? Дерутся, да не так. Он же меня чуть не убил! А коли дед Шмаков не подошел бы, так и убил бы, фашист проклятый!

— Да почему фашист-то? Что ты, ей-богу, Марьюшка? Фашисты людей вешали, избы жгли. А тут спьяну руки распустил мужик… Может, и ты чего не так сказала, — осторожно заметила Оксанка.

— Ничего я ему плохого не говорила! Я ж его, подлюку, любила! Просто зверь он, вот и весь сказ! А почему фашист? Потому что сердцем я это чую. Видела, как заходился он, когда сапогами меня охаживал. Короче, сообщу в Чеку, пусть там разбираются.

Они прошли мимо него, голоса удалялись, приглушенные деревьями.

— Да забудь ты его! Выгнала, и забудь! Синяки-то пройдут, а жизнь человеку загубишь, потом сама же жалеть станешь. — это Оксанка.

— Чего это ты его защищать-то вздумала? Или себе приглядела? Брось, девка! А ведь тебе еще не все рассказываю. Чего он ночами со мной выделывал. Это только взрослая сильная баба выдержать может. А чего во сне бормотал-то. Вражина. Может, шпион даже. Чека разберется! — слышался голос Марьи.

Ну, вот и все. Подписала ты себе приговор, дура-баба. И Оксанке заодно. Малолетку жаль, но на войне как на войне.

Он бесшумно крался вдоль болота, держа женщин в поле зрения. Вот они примостились на кочках, обрывают ягоды, переходят дальше, белые платки мелькают среди низкорослых берез. Сначала рядышком, потом все больше расходятся, и только перекликаются друг с другом. Вот Марья присела возле бочага, по краю которого вызрели особенно крупные ягоды. Он метнулся к ней, она вскочила, услышав треск сучьев.

— Оксанка? — голос ее дрожал. — Ты, Анджей? Увидев его, Марья бросилась было бежать, но он уже схватил ее, прижал к себе, зашептал:

— Тихо, милая, я ж люблю тебя.

Женщина молчала, парализованная ужасом. Нож вонзился ей в спину, на уровне сердца.

Глаза медленно заволокла пленка, тело обмякло в его руках. Он вытянул нож и, стараясь не испачкаться кровью, подтащил тело женщины к вязкому берегу, столкнул в бочаг. Темная вода сомкнулась над нею. Туда же полетела корзинка.

Вот и все, прощай, Марья! Он вытер нож о траву. Звук за спиной заставил его медленно обернуться. За тонкими стволами болотных деревьев стояла Оксанка. Зубы ее стучали так громко, что заставили его опомниться. Нет, еще не все!

Он шагнул к ней, Оксанка заверещала тонко и отчаянно. Как пойманный заяц, усмехнулся он про себя. В следующую секунду, бросив ягоды, девушка стрелой помчалась прочь.

Он не стал догонять ее сразу, не побежал по ее следам. В нем проснулся некий охотничий азарт. Быстро обогнув болотины, он выскочил на поле, спрятался в высокой ржи.

Она вылетела из леса минут через семь. Лицо искажено ужасом, рот распахнут в беззвучном крике. Оглянувшись, решив, что ушла от погони, она припустила еще быстрее по узкой тропке, проложенной среди колосьев. В несколько прыжков он нагнал ее, схватил, повалил, закрыв рукой рот.

— Ну что, попалась, пташка? — хрипел он, чувствуя, что бешеное желание рвется наружу.

А чего ж не побаловаться напоследок? Рука его по-хозяйски шарила по ее телу. Девушка билась в его руках.

— А ну-ка лежи смирно! Ты ведь любишь меня, верно? — ухмылялся он в обезумевшие от ужаса глаза.

Она все билась, все пыталась выскользнуть из его цепких рук. Ее сопротивление и беззащитность возбуждали его до предела. Он рвал ее одежду, теряя рассудок от юной груди с торчащими розовыми сосками, от темного треугольника внизу нежного, плоского живота. Он терзал тело, которое не принадлежало еще никому! Навалившись, раздвинув ее ноги, он вонзился в нежную, упругую плоть. Он насиловал ее с первобытной яростью, сжимая руки на тонкой белой шее, впившись губами в ее рот, чувствуя соленый вкус крови. Ее пальцы царапали его спину, но становились все слабее и слабее.