Фридрих Незнанский - Черный пиар

— Лида, где ты? — зашептал в трубку Гордеев, сердце его забилось сильнее. — У Кравцова?! Адрес!.. Быстрее говори адрес!.. Да, запомнил!.. Да, буду!.. Я здесь, в Андреевске, Лида! Я сейчас приеду!

И только когда в трубке раздались гудки, он подумал, что, пожалуй, прямо сейчас мчаться спасать Лиду не получится. Он должен был еще поговорить с Маковским…

«Ничего… — успокаивал он себя, — это ее муж все-таки, не съест же он свою жену. Лида подождет. Сейчас главное — разговор с Маковским».

В большой комнате квартиры Маковских был накрыт нехитрый стол. Все расселись по местам. Собравшиеся тихо переговаривались между собой. Гордеев, последовав совету старушки, занял за столом незаметное место, хотя, так как людей было много, никто не обращал внимания на незнакомых.

То тут, то там до Гордеева доносилось:

— Несчастье-то какое! Девочка и не пожила совсем…

— Да… Только ей-то сейчас уже все равно. А родителям всю оставшуюся жизнь горевать и мучиться.

— Это точно. Ты только на Катерину посмотри. Постарела на двадцать лет! И волосы уже все седые! А Алексей сам не свой ходит…

— Да по Алексею-то особенно и не видно, что горе такое…

— Конечно, он не показывает. Ему жену поддерживать надо. А в душе-то, небось, извелся весь, бедный. А еще хуже, когда все внутри держишь…

— Да внутри — не внутри! Какая разница! Это вообще хуже всего, когда у тебя ребенок умирает!

— Не дай бог пережить собственных детей!

— А с этим что? С тварью этой! Посадят?

— Да не знаю. Его посадить мало! Его расстрелять надо!

— А Сонечка какая была! Помню, бывало…

У Гордеева мурашки по коже бежали от всех этих разговоров. Несмотря на то, что он сюда пришел не по своей воле, что, в сущности, он был на работе, Гордееву захотелось немедленно отсюда уйти… В комнату вошел Маковский — отец Сони. Гордеев еще в самом начале, как только зашел, заметил за стеклянной дверцей шкафа его фотографию в милицейской форме. Тот тихонько сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

— Мы сейчас вместе придем, — это он, видимо, о жене. — Я только вас очень прошу — никаких речей. О чем-нибудь отвлеченном говорите, хорошо? Она очень переживает…

— Алексей Михайлович, а как же помянуть? Помянуть-то Сонечку?

— Помянем, Егор Андреевич, помянем. Я только прошу, чтобы слез там никаких не было. Ей и так тяжело, понимаете?

Все покивали, покачали головами. Как только Алексей Михайлович вышел, поднялся вопрос о том, ставить ли перед пустым стулом по традиции рюмку водки с черным хлебом, или нет.

— Ну что вы такое говорите! Ей же девять лет всего было! Какая водка, Господь с вами!

— Так традиция ведь! — не унимался бородатый Егор Андреевич.

— Ну что только раны бередить! Каково ей будет, когда она увидит эту рюмку перед пустым стулом! Не надо!

— А я вообще недавно с батюшкой разговаривала, — прошамкала какая-то старушка. — И он сказал, что это все вообще неправильно. Что это в советское время, когда всех спаивали, насадили этот бесовский обычай. А по-нашему, по-христиански, так не принято!

— Ой, да ладно вам! — гнул свою линию Егор Андреевич. — Всю жизнь это было! И при советской власти, и до нее, и после.

— А ты-то откуда знаешь! Мне-то сам батюшка сказал!

Гордееву было не по себе, он злился на себя и на всех присутствующих, занятых какими-то совершенно идиотскими разговорами. А почему злился? О чем они должны были разговаривать, по его мнению? Да он злился, если бы они и оплакивали девочку, и вспоминали о ней что-то, и если бы они даже разговаривали о чем-нибудь постороннем.

Наконец вошли Алексей Михайлович с женой. Все, как по команде, стихли. Теперь Гордеев рассмотрел ее лицо. Бледное, опухшее от постоянных слез, с впавшими, какими-то мертвыми глазами. Из-под платка выбилась темная, с явной сединой, прядь волос. «А ведь ей, наверно, немногим больше тридцати», — подумал Гордеев.

Они сели. Воцарилась гробовая тишина. Она отрешенно смотрела в свою тарелку.

— Давай тебе чего-нибудь положу, Кать, — старушка схватила ее тарелку и стала накладывать кутью.

Потом налили водки.

— Ну что ж, — с расстановкой начал неугомонный Егор Андреевич. — Давайте помянем безвинно убиенную Софью…

Все подняли свои рюмки. Мать девочки тоже дрожащей рукой приподняла свою рюмку, глаза ее застилали слезы. Егор Андреевич продолжал что-то говорить. Тут мать тихо, но очень четко произнесла:

— Убью!

— Что ты сказала, Катенька? — наклонилась к ней поближе старушка.