Сергей Самаров - Братство спецназа

Адвокаты поработали с парнями плотно. Это чувствовалось. Но, похоже, этим делом занимались не только адвокаты. Владельцы станции вдруг перестали на суде узнавать обвиняемых. Может, те, а может – нет. Те вроде помоложе были.

Судью в такой ситуации понять можно. Женщина больная, с трудом носит свои полтора центнера веса. У судьи тоже есть семья, и сын в школу ходит без охраны. Вернула дело на доследование. И вот тогда подключили Оленина. Доследуй! А что тут доследовать? Время уже ушло, и сейчас можно только во время допроса поймать на каком-то противоречии – а это все равно что паровозный гудок догонять. И он уже две недели догоняет его каждый день. Морды наглые видеть не может. Тошнит от гадких ухмылочек. Так и хочется вмазать пару раз. Кулак у Оленина достаточно тяжелый, а удар поставленный, чтобы накрепко отучить улыбаться. Но этого, к сожалению, делать нельзя. У стены постоянно, словно прописался здесь, сидит адвокат, который всю кашу и заварил, и контролирует каждый жест, каждое слово. Адвокату тоже хочется, чтобы следак кулаком хоть раз ударил. Хотя бы по столу… Тогда смело можно было бы закрывать дело.

Во время очередного такого бестолкового допроса и позвонили. Не вовремя и не по настроению.

Слава Максимов, старший опер из горотдела, присутствующий почти на каждом допросе, взял трубку.

– Он сейчас подойти не может. У него допрос. Попозже позвоните. Нет-нет. Никак не может оторваться. Подождите. Сейчас спрошу…

Словно взглянул на Оленина вопросительно.

– Кто? – резко и угрюмо спросил Николай Сергеевич, злясь уже не только на подозреваемых, но и на весь белый свет, который начал казаться черным.

– Какой-то Седой или Седов…

– Понял. Давай.

Седой – это кличка одного из самых талантливых стукачей за всю историю областной прокуратуры. Ценнейший кадр, который знает все, что в городе творится и даже вокруг него. И во всех слоях общества, от бичей до областной администрации. Мужик со своей информацией на любых выборах мог бы многомиллионный капитал составить, а он питается мелкими ментовскими подачками.

– Оленин. Слушаю, – гаркнул Николай Сергеевич в трубку. – Здравствуй. Понятно. Конечно же. Интересно… Повтори, слышно плохо. Ты уверен? Спасибо. А второй? Да, про этого я слышал. Еще раз спасибо. Счастливо, – и записал что-то на листочке бумаги.

Положив трубку, Оленин встал, как телеграфный столб, и напряженно замер.

Через минуту он обвел кабинет непонимающим взглядом, посмотрел на Максимова, подозреваемого, словно впервые их видел, потом выглянул в окно.

– Заканчивай ты, Слава, мне сообщение интересное поступило, надо подумать, – неожиданно сказал он оперу и вышел в коридор.

Максимов, стоящий до этого за спиной подозреваемого, выдвинулся на середину комнаты. По привычке замечать детали, взглянул на стол следователя, где еще остался лежать листок бумаги с последней записью. На листке было записано два имени, вернее, две клички – «Сохатый» и «Хавьер».

Вторая кличка многое говорила. Даже слишком многое. Первую не слышал. Опер перевернул листок, прокашлялся, чувствуя себя не совсем удобно из-за странного поведения старшего следователя, и, передвинув протокол допроса поближе к себе, прочитал последнюю занесенную фразу и сказал подозреваемому:

– Прочитай и подпиши каждую страницу.

Подозреваемый читал и, ухмыляясь, подписывал, потом передавал листки протокола адвокату. Адвокат читал более внимательно, проверяя правильность записей. То, что он читал уже после подписи подследственного, говорило об откровенной игре на время – кто кого пересидит. И обе стороны это прекрасно знали.

После подписания всего протокола Максимов выглянул в коридор. Требовалась подпись Оленина. Старший следователь стоял у торцевого окна здания, заложив руки за спину, и смотрел за стекло, словно увидел там что-то очень интересное.

– Николай Сергеевич! – позвал Слава.

Оленин обернулся и быстро направился к кабинету.

Максимов ушел.

Он, естественно, пытался расспросить следователя – что случилось? Любопытство любопытством, но не до назойливости же… Назойливость сразу вызывает недоверие. Знал Максимов, что не тот человек Николай Сергеевич, чтобы из-за пустяка так разволноваться. А волнение было заметно. И, конечно, не получил ответа. После ухода опера Оленин стакан за стаканом выпил почти полностью графин воды. Но подступившая к языку сухость от обильного возлияния не прошла. Вода с языка испарялась, как с раскаленной сковороды. Пар только что изо рта не шел.