Сергей Самаров - Первый к бою готов!

– Зачем? – спросил я.

– Старлей приказал... Всем... Только левое отрезать...

Он спрятал ухо в карман. Ефрейтора, кажется, тошнило и никак не могло вырвать. А спазмы в горле заставляли его кашлять. Разуваев посмотрел на Волка и к следующему посту пошел с другими бойцами. Когда они вернулись, я специально посмотрел, руки у всех были в крови... Солдаты, как и Волк, сдерживали спазмы в горле. На последний чеченский пост старлей взял новую команду.

– Зачем он это делает? – спросил я сержанта-пулеметчика, который все еще в растерянности держал чужое ухо в руке.

– Разуваев сам из Чечни родом... Его родителей здесь ножами исполосовали и уши отрезали... У чечен это какое-то оскорбление...

У меня, как и у Волка, как и у некоторых других, тоже в горле встал жесткий и колючий ком, мешающий дышать...

База боевиков осталась без охраны. Теперь старший лейтенант пошел на склон горы только со снайпером группы ефрейтором-контрактником Юриным. У Юрина «винторез». Выстрел «винтореза» со стороны не слышен, когда вокруг шелестит дождь. Он и без дождя-то едва слышен...

Вернулся Разуваев быстро. Больше знаками объясняясь, чем словами, приказал нам двигаться двумя колоннами к лагерю. Две колонны – чтобы занять две тропы и спуститься быстрее. Разделяться мы не стали. Уже около самого лагеря старлей вышел к одиноко стоящей сосне и трижды рукой махнул, давая сигнал. Я понял, что он сигнализирует снайперу.

Внизу старший лейтенант собрал нас в тесную кучу, чтобы все поняли его объяснения.

– В лагере два внутренних часовых. Сейчас снайпер снимает их, повара и истопника у печи. Остальные спят по землянкам. Землянок шесть... По пять человек в каждой, кроме командирской... В командирскую иду я с радистами... Пять групп одновременно по всем землянкам... Лопаты и ножи... Не стрелять... Уши... У каждого... Уши... Левое ухо... Головы не надо, мы не звери... Только уши...

Последние слова прозвучали угрожающе... Видимо, старший лейтенант уже столкнулся с сопротивлением в этом вопросе, поэтому повторил так категорично.

Не знаю, как обстояло дело в других землянках. Мы, оставив рации на окраине лагеря, пошли вместе со старшим лейтенантом к землянке, над которой обвис мокрый зеленый флаг с лежащим волком. Дверь вышибли ногой. Ворвались с заранее подготовленными лопатками. Там, в командирской или в штабной землянке, оказалось четыре чечена. Они проснулись от звука выбиваемой двери и ничего понять не успели, когда на их головы обрушились удары остро отточенных малых саперных лопаток...

– Уши... – прозвучал угрожающий голос старшего лейтенанта.

Через минуту, когда мы вышли из землянки, меня вырвало...

Обезглавленные тела пилотов мы нашли под склоном горы...

Головы нашли раньше... Они, как сказал первый чечен, попавший к нам в плен, и вправду сушились на кольях... То есть мокли под дождем...

Прямо оттуда, из лагеря боевиков, мы провели сеанс связи, поскольку время сеанса как раз подошло... Рассказали о судьбе пилотов-вертолетчиков. Машину вызвать было невозможно, и мы получили приказ выходить к своим в «автономке» и обязательно вынести обезглавленные тела. Это мы и без того знали... Тела бросать нельзя...

Если погода позволит и в небе образуется «окно», нас обещали снять с маршрута первым же свободным вертолетом...

Ни я, ни Волк не любили вспоминать службу под командованием старшего лейтенанта, а потом уже и капитана Разуваева. Мы оба быстро изменились за время этой службы... Нас перестало мутить и тошнить от войны... Мы привыкли к виду и к запаху крови... Но в разговорах эта тема была под запретом все двенадцать прошедших с той поры лет – если мы и вспоминали войну, то только первую операцию под командованием капитана Петрова и мучительный чеченский плен... Словно бы та операция была единственной, в которой мы участвовали. Это помогало чувствовать себя лучше...

А все остальное старались забыть...

Хотя сами стали совсем не такими людьми, какими были при Петрове...

Петров звал нас волчьей стаей, но мы были тогда щенками... Волками, матерыми, опасными, мы стали потом... Волками с повышенным чувством самосохранения, которое не позволяет отпускать «мальчика с козой», чтобы не угодить в плен...

Я вспомнил Разуваева только потому, что разозлился. А вспоминая, злился еще больше, потому что слой за слоем наползли картинки воспоминаний. И именно в таком состоянии я проехал мимо «Евразии» – без остановки. Надо было успокоиться и осмыслить ситуацию. Когда зол, ситуацию не осмыслишь, когда зол, будешь только зло творить и к себе зло привлекать, потому что подобное всегда притягивается подобным. И я остановился только за углом, где мою машину невозможно было увидеть из окон офиса.