Юлия Латынина - Не время для славы

Хаген снова пнул Наби, а Аргунов посторонился, чтобы не мешать ему.

– Так нечестно! – заорал Наби, – у меня нет этих денег! Все бабло забрал Мао! Эй, помоги мне! Мао сказал, что ты в доле!

Тут вместо того, чтобы помочь Наби, Аргунов поднял его за шкирку, и лицо у него было при этом не очень хорошее.

– Я сам тебе заплачу! – заорал Наби, – двести тысяч!

Аргунов размахнулся и швырнул Наби Хагену.

Хаген пнул банкира, раз и другой, а потом он наклонился над ним и выхватил из голенища нож.

– Тебе уши уже резали? – спросил Хаген, – а? Что тебе еще отрезать?

В одно мгновение Хаген вспорол ремень на круглом животе Наби, и, как кожуру с банана, сдернул с него штаны. Тут Аргунов шагнул вперед и сказал:

– Довольно.

– Отойди, – сказал Хаген, – ты видишь, что это за баран? Это конденсатор, а не человек, чего он бегает туда-сюда? Я возьму его с собой и вытрясу из него двадцатку, и половину из нее я отдам тебе.

– Ты не заберешь его никуда, – ответил Аргунов, – может, он и баран, но это не значит, что ты можешь его резать.

Хаген был не очень-то доволен; но он не собирался устраивать перестрелку с ЦСН ФСБ, тем более что их высыпала на поле целая рота. Они еще немножко попинали людей Наби, забрали в счет долга машины, на которых он приехал, а у многих посрывали с рук часы.

Когда Хаген уехал, Наби некоторое время лежал на земле, а потом он встал и напустился на Аргунова. Потом он попросил подвезти его с друзьями до дома.

– Возьми такси, – процедил полковник ФСБ.

В то самое время, когда уполномоченный по правам человека Наби Набиев пытался разъяснить главе Антитеррористического центра особенности банкинга по понятиям, в ста сорока километрах от моря, высоко в горах, на залитой светом поляне с покосившимися пустыми ульями, происходило другое собрание.

Пасека эта была место известное, – рядом была пещера, в которой раненый Байсангур отлеживался после того, как имам Шамиль сдался царю, а потом во время первой войны в пещере держали русских пленников; двое из русских тогда так и померли, зато за третьего заплатили два миллиона.

Булавди Хаджиев задержался в дороге и пришел на Шуру последним, и, по правде говоря, когда он раздвинул ветви и шагнул на выцветшую от жары поляну, ему не очень-то понравилось то, что он увидел. Слишком много на этой Шуре было пустых мест.

На этой Шуре не было Джаватхана, вместе с которым Булавди воевал еще в первой войне. Все знали, как погиб Джаватхан, и все знали, отчего он погиб. Он погиб оттого, что отказался стать палачом.

На этой Шуре не было Шамиля, который сидел на прошлой Шуре бок о бок с Булавди, и все знали, отчего нет Шамиля. Его не было оттого, что он согласился стать палачом.

Некоторые распускали слухи, что семью Шамиля взяли в заложники, что Шамиль стал начальником ОМОНа в обмен на жизнь брата, но Булавди знал, что это глупость. Никто не доверяет человеку оружие и такой пост в обмен на жизнь брата.

Джамалудин назначил Шамиля начальником ОМОНа, потому что знал, что Шамиль никогда не пойдет к федералам, – у тех на него было досье с кирпич толщиной, – и никогда не вернется к боевикам, потому что предателей не прощают. У Шамиля остался один выход в жизни – убивать всех, на кого укажет Джамалудин, потому что только кровью бывших товарищей Шамиль мог заслужить право оставаться в живых, и Булавди не сомневался, что новый начальник ОМОНа будет служить не за совесть, которой у него не было, не за страх, которого он никогда не знал, – а потому, что у него не было другого выхода.

И на этой Шуре не было Магомед-Салиха, брата Шамиля, потому что Магомед-Салих, единственный оставшийся в живых участник расстрела полпреда, сделал то, от чего отказался Джаватхан. Он выступил по телевизору и заклеймил позором иностранных наймитов, пытающихся взорвать республику, а потом он получил какой-то смешной срок, и жил сейчас вместе с семьей в гостевом домике в резиденции. А брат замаливал его грехи в ОМОНе.

Джамалудину Кемирову надо было продемонстрировать, что он может больше, чем федералы. И он это демонстрировал. И был совершенно при этом беспощаден. Потому что федералы могли перестрелять кучу народу, и иногда в этой куче они и в самом деле могли застрелить боевика, но никогда никакой Мао, никакой спецназ и никакое УФСБ не могли заставить бывшего полевого командира выступить перед камерами.

ФСБ убивала людей, а Джамал их ломал. И хруст их костей был слышен по телевизору.

На этой Шуре не было тех, с кем дружил Булавди. Тех, кого он считал равными. Они или лежали в могиле, или играли в бильярд с Джамалом. Зато были другие. Им было по двадцать лет, а то и по восемнадцать. У них были железные сердца, чугунные мозги и стеклянные глаза, в которых навсегда застыли две-три вытверженные ими фразы из Корана.