Андрей Орлов - Харбинский экспресс-2. Интервенция

Где-то на самом донышке памяти шевельнулось воспоминание. Прежде он уже слышал о подобных полянках. Или, может, читал? Давным-давно: скорее всего, в детстве. Даже название у них есть… да только не вспомнить.

Посреди полянки и впрямь обнаружилась келья. Ладная, уютная – будто вчера срубленная. Отдохнуть в такой – наверняка одно удовольствие.

Пустынник остановился, вздохнул тяжело, с перехватом, и показал рукою на келью – дескать, милости просим, гость дорогой, ступай первым.

И генерал ступил.

Только прошел он недалеко. Почва под ногами вдруг вздрогнула, заколыхалась. С разгону генерал сделал еще пару шагов и в тот же момент почувствовал, как травяной ковер подается под ним. Он глянул вниз и увидел, что провалился уже по колени. Повернулся к старцу, собрался крикнуть – помоги, дескать, – да только крик этот не народился.

Потому что не было рядом никакого пустынника.

Стояла вместо него седая старуха с бледно-желтым лицом. Горбатая и нагая. Эта нагота казалась всего ужасней. Старуха глумливо посмотрела на Ртищева и пошевелила пальцем, подманивая. Глаза ее в сумерках светились зелеными гнилушечными огоньками.

Теряя равновесие, генерал неловко всплеснул руками. Пальцы разжались, и коробка, которую он бережно нес все это время, покатилась по обманной зеленой траве. Миг – и крышка отскочила; из коробки прыснул кот и помчался прочь со всех лап. Да только не добежал: расплылся изумрудный ковер, открывая мертвую черную воду, и вмиг исчез в ней глупый зверек.

В этот миг генерал понял свою судьбу.

Рванулся – и сразу провалился по пояс. Еще миг – вода охватила плечи. Ужасный холод пронзил все существо. И вдруг неожиданно вспомнилось слово: чаруса. Да, именно это слышал он в детстве.

Но от кого?

Не вспомнить… да и надо ли?

«По-мочь, по-мочь», – стучали колеса вагона. Локомотив угрожающе ревел где-то далеко впереди. За окном повисли ночь и мрак, пред которыми были бессильны алые искры, рассыпаемые из паровозной трубы.

Но Павел Романович их и не видел. Он лежал на нижней полке, заложив под голову руки. Лежал и глядел на тусклый потолочный плафон. Обыкновенно в романах пишут: «Мыслями был далеко». Однако ничего подобного сказать про Дохтурова было нельзя, потому что и мыслей почти никаких у него в тот момент не имелось.

Кроме одной: все кончено, и помочь ничему не возможно.

Позади были стрельба в комнате у Сырцова, ночной побег с истекающим кровью Агранцевым и Дроздовой – куда? Они едва успели: свисток полковника не прошел незамеченным. Однако вновь попадать в руки полиции было немыслимо. Помчались опять к Дорис («Мыло да мочало – начинай сначала», – твердил про себя дорогой детскую присказку Павел Романович). К счастью, Дарья Михайловна не подвела.

…Плафон действительно был очень неярким, и купе, в котором в одиночестве пребывал Павел Романович, казалось едва освещенным. Впрочем, света было достаточно, чтобы (хотя и с трудом) разобрать текст газеты, лежавшей на столике.

Это был экстренный выпуск «Харбинского вестника».

На первой полосе жирными черными буквами набрано:

Чуть ниже значилось:

О КОШМАРНОМ ЗЛОДЕЯНИИ, СОВЕРШЕННОМ БРОНШТЕЙНОМ, ЛЕНИНЫМ, ЯНКЕЛЕМ СВЕРДЛОВЫМ И ИСААКОМ ГОЛОЩЕКИНЫМ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ, В ДОМЕ ИПАТЬЕВА, В НОЧЬ С 16 НА 17 ИЮЛЯ, ПО НОВОМУ СТИЛЮ.

И еще ниже:

«По нашим сведениям, пока что не подтвержденным официально, однако определенно верным, бывший Государь-Император, Николай Александрович Романов, расстрелян в ночь на 17-е июля по решению так называемого уральского областного совета. О судьбе бывшей Государыни Императрицы Александры Федоровны и Августейшей Семьи сведений пока не имеется…»

Раздался негромкий стук в дверь. Она приоткрылась, и в купе вошла Анна Николаевна.

– Не спишь?

– Нет.

– Думаешь, это все-таки правда? – Она показала рукой на газету.

– Уверен.

Они помолчали. Потом Павел Романович спросил:

– Где едем?

– Пограничную давно миновали. Впереди Гродеково. Завтра вечером – Владивосток.

– Как там Владимир Петрович?

Вопрос был вовсе не праздный: все ехали в одном вагоне, однако в разных купе. Вагон был особенный, штабной. Места в нем с невероятным трудом устроила Дорис. Поначалу, когда сели, ротмистр был плох.

– Пришел в себя. По-моему, он поправляется.

Павел Романович прикрыл глаза: