Александр Бушков - Пиранья. Флибустьерские волны

– Но ведь это означает, что вас придется из игры выводить...

– Лучше уж так... Ничего не поделаешь.

– Ага! – встрепенулся Родригес. – У меня с собой богатая, весьма богатая аптечка. Все три корабля могут вообще пропасть бесследно – такое никого не удивит, мало ли судов пропадают без вести? И не таких скорлупок. Бермудский треугольник, к сожалению, далековато отсюда... А впрочем, подобные вещи все равно списывают на него. В особенности когда четко прослеживается инопланетный след, выступающий в этой истории на первый план. Можно и по-другому. Иные аптечные снадобья не обнаруживаются потом в организме никакими исследованиями, все выглядит так, словно сердце у человека внезапно остановилось. На «Русалке»» не так уж и много объектов, это несложная работа...

Мазур, в совершеннейшей сумятице эмоций и чувств, сначала почувствовал к нему дикую, неудержимую ненависть. Но потом ему в голову пришла нехитрая мысль: он просто-напросто посмотрел на себя со стороны. Какая тут может быть ненависть?

Он чувствовал себя выгоревшим внутри. Он хотел, чтобы не случилось ничего из того, что обсуждалось спокойным, деловым тоном, все в нем кричало от боли при одной мысли о таком исходе – но он был в рядах...

– Суденышко с мертвым экипажем... – протянул Дюфре. – В самом деле, попахивает Бермудским треугольником.

– У нас нет прямого приказа на такой финал, – сказал Мазур, по-прежнему чувствуя внутри одну только пустоту.

– У нас есть право решать на месте, руководствуясь целесообразностью, – отрезал Дюфре.

– А тот, кто делал снимки? – вспомнил Мазур. – Мы же таким путем не устраним всех...

– Но подавляющее большинство нежелательных свидетелей, – сказал Дюфре. – Подавляющее большинство. Игра стоит свеч. Я, конечно, понимаю ваши соображения, но позвольте напомнить, что интересы дела, как говорится, превыше...

Мазуру так хотелось его ударить, что это перевешивало все остальные мысли и чувства. Он вцепился обеими руками в край скамейки, на которой сидел. Так скверно ему еще никогда не было. А самое поганое – что придется подчиниться решению большинства, импровизированного военного совета из представителей сразу трех контор – двух советских и кубинской. А впрочем, даже четырех, с учетом кадровой принадлежности Лаврика...

– Господа... – сказал Лаврик каким-то непонятным тоном.

Мазур рывком поднял голову. У капитана второго ранга Самарина вновь стало благостное лицо – просветленное, не от мира сего, сущий ангельский лик, хоть икону пиши, образ кротости...

– Господа... – сказал Лаврик с отрешенной улыбкой. – Вы звери, господа, история вас осудит... Помните, было такое кино? По совести говоря, я, хоть и опытный, видавший виды человек, все же удручен чуточку неприкрытым милитаризмом и жестокостью прозвучавших здесь предложений. Мягче следует, мягче. Вы, надеюсь, не забыли вдали от Родины, что Генеральный секретарь нашей с вами партии, руководящей и направляющей, ума, чести и совести целой эпохи, призывает к перестройке и новому мышлению? В свете исторических указаний, понимаете ли...

У Мазура вспыхнула сумасшедшая надежда. Слишком давно он знал этого субъекта. Лаврик в жизни не ломался бы просто так, за этим определенно что-то крылось...

– Полностью нам все равно не удастся замести следы, и все мы прекрасно это понимаем, – сказал Лаврик все с тем же отрешенным ликом древнего юрода. – Зато мы в состоянии поднять сущий тайфун, который надежнейшим образом заметет следы, – в неуловимую долю секунды его лицо вновь стало деловым, жестким, холодным. – Никаких Америк я не открываю, судари мои. Всего-навсего предлагаю в очередной раз воспользоваться избитым, но действенным приемом – свалить все на других... Дело знакомое!

...Мазур стоял у планшира «Русалки» – в гидрокостюме, но без баллонов и ласт – и без всякого сожаления смотрел, как поодаль догорают «Ла Тортуга» и «Стелла», стоящие на якоре у берега необитаемого островка Пекадор. За его спиной раздавались громкие шлепки – это Лаврик с Дюфре гасили последние огоньки. Время в запасе было, и он охотнее всего спустился бы в каюту, где безмятежно посапывала Кимберли, мгновенно заснувшая от кубинского снадобья – как и все остальные на шхуне. Хотелось посмотреть на нее последний раз – но это, он признавал в глубине души, было бы дурацкой романтикой, а романтику он не принимал в любых проявлениях.

Он не сдвинулся с места. Он просто стоял, бездумно глядя на угасающее пламя, уже опустившееся вровень с водой, и ему было грустно, и в ушах у него стоял звон чьей-то расстроенной гитары, и он решительно не помнил, кто эту песню пел и на каком континенте.