Дмитрий Вернидуб - Полынь и порох

Лиходедов, Барашков и Журавлев открыли огонь по нападавшим, перебегая от дерева к дереву. Двое со Ступичевым устремились вперед, а их соратники принялись палить из револьверов, прикрывая отход.

Алешка старался попасть по тем, что волокли пленного, но Барашков остановил его:

– Так подъесаула пристрелишь!

Неожиданно во дворе урядницкой вдовы послышалось лошадиное ржание, топот копыт, хруст ломаемых изгородей. Кто-то на коне уходил через соседские огороды.

Журавлев кувыркнулся через плетень:

– Стой!

Одновременно в окнах станичников начал загораться свет, а из хат стали выскакивать вооруженные хозяева, тоже паля по всему, что движется, из винтовок и карабинов. Поднялся жуткий переполох. Дворовые псы рвались с привязей, какая-то баба кричала: «Караул! Бей мародеров!»

– Толик, ты где? Отходим! – позвал Барашков своего друга-студента, одновременно стреляя по «конкурентам».

Одного из тянувших подъесаула достала чья-то пуля, но второй, добравшись до лошадей, перекинул тело захваченного поперек, вскочил сам и дал шпоры. Уцелевшие последовали за ним, бросив двоих лежать в уличной грязи. Начинало светать.

Оглядываясь на бегу, Алешка заметил, как Мельников метнулся к убитым. В этот момент с криком «Серега, бросай их!» из калитки вылетел Журавлев. Чем-то похожий на птицу длинноногий студент, поднимая грязные фонтаны из попадающихся на пути луж, в несколько прыжков оказался рядом с ним и Барашковым. Следом, петляя как заяц, кланяясь казачьим пулям, уже догонял Мельников.

Повернув за угол, партизаны увидели: какой-то местный житель приближается к их лошадям. Казак почти было добрался, но тут все четверо бегущих дали по нему такой залп, что он, вначале бросившись на землю, подскочил и прыгнул в стоявший рядом колодец, ухватившись за цепь. Даже сквозь всеобщий тарарам было слышно, как он с грохотом и ведерным скрежетом опускается вниз.

Вылетев за околицу, друзья думали обогнуть станицу, пройдя на восток к донскому берегу, в надежде перехватить опередивших их неизвестных, но сзади образовалась погоня. Жившие с этого краю аксайцы в один момент оседлали своих коней и бросились преследовать нарушителей спокойствия.

Еле оторвались от станичников. Земляные работы и бессонная, полная нервного напряжения ночь сказывались, мешая вовремя ориентироваться. Партизанам повезло, что еще полностью не рассвело, а по полям и оврагам полз жидковатый туман. Смертельная игра в казаки-разбойники измотала и коней, и седоков до крайности. Но все же им улыбнулась удача – обнаружилась наполненная клубящимся туманным молоком лесистая балочка.

Даже когда дух перевели, вставать с земли не хотелось. Кони внизу лизали грязную жижу, а друзья, повалившись на поросший прошлогодним бурьяном склон, обменивались хриплыми репликами.

Мельников никак не мог успокоиться. Ругань так и перла из него. Он до глубины души возмущался тем, что аксайцы погнались не за укравшими Ступичева, а за ними.

– Ладно, перестань. Ты вот это видел?

Алешка достал из-за пазухи тетрадь в кожаном переплете. Обложка пахла плесенью.

– Ух ты! А это откуда?

– Из подвала. Когда ящик поднимали, он углом ступеньку зацепил. Камень обвалился, а там ниша и коробка из-под мармелада, а в ней это. Как думаешь, будут хозяева прятать записи в погребе, если они не очень важные?

– Вряд ли. Нет, ну надо же… И когда ты успел?

– Когда за последним ящиком шел. Теперь выходит, у нас еще одна нераскрытая тайна есть. Если здесь, конечно, не долговые пометки или иная бухгалтерия.

Нижняя губа Мельникова изобразила сомнение.

– Это у археолога-то? Не-е… Навряд ли.

«В середине марта симпатии жителей Новочеркасска к казачьим частям Голубова значительно возросли, что следует объяснить неучастием „красных казаков” в грабежах и насилиях. Но чем больше росли симпатии горожан к голубовцам, тем больше усиливалась ненависть к последним со стороны пришлого сброда, осевшего в городе. Те из горожан, кто раньше проклинал Голубова, теперь забывали все недавние его преступления и в его лице видели будущего освободителя города от красного засилья. Многие тогда говорили: „Голубова теперь нельзя узнать, так он поправел, открыто ругает Подтелкова и весь „Совдеп”, не признает ростовской власти, освобождает офицеров из-под ареста и зовет их в свои части, недвусмысленно намекая на близкую расправу с „красногвардейскими бандами”. Перемену в Голубове я объяснил тем, что, привыкнув играть первую скрипку, он, будучи оттерт на задний план, готовился к реваншу. Но предатель казачества Голубов был убит в Заплавской станице в апреле 1918 года вольноопределяющимся Пухляковым в то время, когда он призывал станичников выступить против большевиков».