Антон Первушин: Свора Герострата

Выстрелы оглушительно загремели в пространстве зала. Стечкин, привычно определил я. Девять миллиметров калибр. Из затвора полетели, кувыркаясь, далеко отлетая по плавной параболе, горячие гильзы. Пули — знакомо, ой, как знакомо! — рвали воздух над моей головой. И там, куда Эдик стрелял, разом завопило несколько голосов, а кто-то уже захрипел, захлебываясь кровью, и паника началась — дай бог.

Эдик продолжал стрелять, как в тире, хотя и не целясь, но с тем же спокойствием уверенного в полной личной своей безопасности, равнодушного к судьбе мишеней стрелка. Выражение абсолютной безмятежности застыло на его лице. И это самое выражение сбило меня с толку. Я замешкался и повел движение в подкате с непростительным запаздыванием. И Смирнов успел потому опустошить обойму — боек сухо щелкнул. А перед тем, как я дотянулся-таки до него, Эдик без проявления малейшего признака эмоций посмотрел на бесполезный теперь уже ствол и уронил его на пол. Тут же полетел на пол сам, сбитый моим ударом.

Я почти на «отлично» провел захват и удивился тому, каким податливым вдруг стало тело Смирнова. Он не проявил желания сопротивляться. Вокруг царил полнейший тартарарам: кто-то громко, навзрыд плакал; кто-то кричал, безумно подвывая; кто-то матерился. Но у меня не было возможности разбираться с пострадавшими, я продолжал фиксировать захват до той минуты, пока не явились, заметно припозднившись, храбрые блюстители:

— Встать! Руки за голову!

Голос дрожит. Я поднял глаза. Давешний гаишник целился в меня из макарова, и мне даже отсюда, с пола, было видно, что он позабыл снять пистолет с предохранителя.

— Болван, — сказал я почти ласково: находясь под прицелом, лучше говорить именно в этой интонации. — Неси наручники!

— Встать! Руки за голову!

Бесполезно. Такому не растолкуешь.

В конце концов появились возбужденные от предвкушения работы профессионалы, те, которым платят за умение быстро бегать и красиво драться. Двое легко сняли меня с неподвижного Эдика, третий его тут же перезафиксировал. Я подвергся личному досмотру и в награду за то, что не имею привычки разгуливать по родному городу вооруженным до зубов, заработал легкий тычок и по браслету на запястья. После стандартной процедуры меня поставили на ноги. Я получил возможность созерцать, как профессионалы обрабатывают Эдика. Смирнов продолжал оставаться безучастным к их стараниям, лежал, уткнувшись носом в пол.

Наконец догадались перевернуть его на спину. Один из профессионалов поискал у Смирнова пульс.

— Э-э, — только и смог сказать он, посмотрел на меня из положения на корточках снизу вверх с нехорошим интересом.

Я почувствовал беспокойство.

— Ну ты его уделал, — высказался наконец профессионал и добавил для своих:

— Этот — труп…

— Ро-ота! Подъем! Форма одежды — номер один!

И снова вскочить, таращась со сна, откинуть поспешно одеяло (тут и сейчас не до удовольствия понежиться в тепле и расслабленной дреме еще полчасика), сунуть ноги в сапоги (кажется, другой обуви в мире просто не существует) и вот уже стоишь на исхоженном вдоль и поперек (ненавидимом каждой клеточкой тела) плацу и в зябких сумерках очередного утра с тоской думаешь о том, сколько еще мучительно длинных секунд, минут, часов снова отделяют тебя от традиционно смешливого: «Отбой во внутренних войсках!»

Меня разбудил звонок.

— Я открою, — сказала мама.

Я услышал, как она возится с дверным замком, потом — ее голос:

— Здравствуй, Миша. Проходи, проходи, неудобно ведь на пороге.

Я встал с дивана и, потирая щеку, вышел в прихожую. Михаил был уже там, стоял, высокий, широкоплечий, в необъятном плаще, смотрел сумрачно, хотя и пытался выдавить из себя некое подобие вежливой улыбки. Не для меня — для мамы. Мы обменялись рукопожатием.

— Давно ты к нам не захаживал, Миша, — говорила мама. — Как там у тебя? Все нормально? Анжелочка как? Разговаривает уже?

— Разговаривает, — кивнул Мишка, а мне показалось, что, произнося это слово, он чуть расслабился, словно приотпустил пружину дьявольского напряжения, которую сдерживал в себе не первый день.

— Ну давай раздевайся, — захлопотала мама. — Сейчас кофейку сварим.

Она ушла на кухню.

— Подержи, — попросил Мишка, протягивая мне кожаную папку, которую зажимал до того под мышкой.

Когда я принял ее, он стал расстегивать пуговицы и снял плащ. Я не привык видеть его таким: сосредоточенно-задумчивым, хмурым, предельно лаконичным. Да и кто привык, кто его таким видел — всеобщего любимца Мишку Михалыча Мартынова по прозвищу «МММ — нет проблем»?