Даниил Калинин - Выбор чести

Бойцы полицейских батальонов вооружены автоматическим оружием. Пистолеты-пулеметы, малоэффективные в позиционной войне, отлично зарекомендовали себя в ближнем бою и для решения задач групп зачисток подходят идеально. Хорошо вооруженный личный состав батальонов прекрасно понимает, что их служба гораздо безопаснее передовой. А потому полицейские выполняют свои задачи с чрезмерным усердием, чтобы на этой самой передовой не оказаться.

Учитывая маленькие размеры местных лесов, немцы смогли позволить себе прочесать их «мелким ситечком». Так что шансов у нас не было, что с оружием, что без него. Наоборот, то, что нашу группу легко взяли, да еще с голыми руками, нас фактически и спасло – с вооруженными немцы не церемонятся. А уж тех, кого берут с трофейными винтовками, могут вообще не довести до пунктов сбора.

…Все это я узнал, пока мы добирались до лагеря пленных. Наши конвоиры были вообще солдатами «третьей очереди»: или молодняк, или уже совсем деды. Они не вступали с нами в контакт, любое общение среди самих пленных на марше жестко пресекалось. К слову, выловленных, подобно нам, и тех, кто сам сдался в плен, набрали целую колонну.

То, что с конвоирами шутки плохи, мы поняли после расстрела излишне гордого француза, не желавшего выполнять команду. Его просто взяли и расстреляли, без всяких экивоков и «соблюдений конвенций». Причем как-то буднично, без эмоций. А на марше конвоиры шутили между собой как ни в чем не бывало. То есть фактически расстрел являлся для них не акцией устрашения, а вполне штатной ситуацией.

После подобного никаких «глупых» мыслей уже не возникало. Да и наличие пистолетов-пулеметов у конвоя сводило к минимуму даже само желание напасть на немцев с голыми руками.

С того момента, как я очнулся под дулом автомата, со мной что-то произошло. Я будто в один миг сломался, утратил стержень. Навалилось такое бездумное и тупое безразличие, что я перестал узнавать самого себя.

Тупой, безвольный скот. Сказали встать – встаю. Говорят сесть – сажусь. Идти – иду… Тот, расстрелянный, чувство внутреннего достоинства не утратил и, видимо, продолжал ощущать себя солдатом. Им он и умер. Но во мне его поступок вызвал не уважение, а какое-то… злорадство. Вроде как: «нечего выпендриваться».

Эти внутренние перемены пугали. Но чувство опустошающей усталости, слившейся с тупым голодом, ломали всякие попытки размышлять, злиться, ненавидеть – одним словом все, что могло меня разбудить. Да, именно разбудить, потому что наше монотонное движение, пустые лица пленных и тупое равнодушие конвоиров – все это походило на какой-то жуткий кошмар. Казалось, что вот-вот я проснусь, увижу залитые солнечным светом стены родной квартиры, лицо любимой женщины… или хотя бы на худой конец очнусь в том лесу, где нас так позорно взяли.

Лагерь предстал передо мной средоточением людского отчаяния. Похоже, что окружающие разделяли все мои чувства. Мы превратились в стадо овец, которых контролируют пастухи и овчарки. Овчарки, к слову, были. Немецкие, породистые, крупные – и очень агрессивные. Их кормили не в пример лучше пленных.

«Пастухи» обосновались на вышках, расположенных по периметру сравнительно небольшого поля (примерно с футбольное), где разместилась масса французов, навскидку тысячи три. Дежурят они примерно по шесть часов, затем меняются. На каждой вышке по трофейному «гочкинсу», проходы ограждены отдельно и представляют собой коридор, обвитый колючей проволокой. Тоже трофейной.

Эта же проволока огораживает и весь периметр лагеря. В проходах постоянно дежурят солдаты. Опять-таки, многие из них имеют пистолеты-пулеметы. На проволоку навешены пустые консервные банки. Пулеметчики часто упражняются в стрельбе на их звук ночью, когда ветер начинает играть и создается впечатление, что кто-то пытается бежать.

Есть два здоровых прожектора. Они также работают всю ночь, своими лучами просвечивая пленных и особенно периметр. Как только кто-то открывает огонь, луч света сразу наводят на место, куда бьют хорошо заметные в ночи трассы.

Все это я отмечаю той частицей сознания, в которой я остался военным, все-таки не до конца сломленным. Пока еще. Хотя, быть может, просто вволю отоспался, и это немного меня освежило.

Но я начал наблюдать и думать. Не о побеге, нет. Просто передо мной было что-то вроде сложной математической задачи, к которой все же можно найти решение. Пока, правда, не получалось. Еще я обратил внимание на то, что мои ребята напуганы и сломлены менее других, чего-то ждут от меня. Видимо, они не осознали, не прочувствовали всей глубины моего падения.