Дэвид Моррелл: Рэмбо 2

Полковник обвел взглядом бетонные стены. К полу привинчена железная койка. В углу камеры — круглая дырка в полу, размером дюйма в три, служившая уборной. Узкое, зарешеченное оконце под потолком. Захочешь посмотреть — не дотянешься. Да и тянуться незачем: окно выходило на стену соседнего здания.

Он продолжал осматривать камеру.

Слева от него, присев на корточки, словно готовился вот-вот броситься на гостя, напрягшись всем телом и не сводя с вошедшего глаз, сидел…

Рэмбо.

Траутмэну вспомнилась пантера в клетке. Вот так целыми днями она бегает по своей клетке, натыкаясь на решетку, туда — сюда, туда — сюда, а потом скорчится в углу и ждет чего-то, сверкая неистовым взглядом.

Только теперь, оказавшись в том каменном мешке, Траутмэн отчетливо понял, что происходило в душе Рэмбо после того, как двери полицейского участка захлопнулись за ним и эта история только началась. И тут же поправил себя. Нет, началась она гораздо раньше. Новое чувство горечи, жалости, сострадания до боли сжало ему сердце. Он и не надеялся, что будет легко, но дело, видно, серьезнее, чем он думал.

— Вольно.

Траутмэн повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, и прежде чем она захлопнулась с металлическим лязгом, он успел заметить направленный на него выжидательный взгляд часового.

— Я тут побуду, — обратился к нему солдат через маленькое, прикрытое решеткой отверстие в двери.

Выполняйте то, что вам приказано, — ответил Траутмэн. — Отойдите в тот конец коридора и оставьте нас одних.

Но я должен запереть камеру.

— Выполняйте!

Ключ снова со скрежетом повернулся в замочной скважине. Эхо шагов часового замерло вдалеке, и лишь тогда Траутмэн перевел взгляд на пленника, который так и не шевельнулся, хотя полковник, закрывая дверь, намеренно повернулся к нему спиной, тем самым давая понять, что доверяет Рэмбо и полагается на его благоразумие.

— Ну что, вольно? — повторил он на этот раз с вопросительной интонацией.

Ответом ему была звенящая тишина.

Рэмбо медленно поднялся, мало-помалу распрямляя сжавшееся в тугую пружину тело, словно боясь неосторожного, резкого движения.

Молчание становилось невыносимым.

— Джон.

— Полковник.

Рэмбо полоснул горящим взглядом по лицу гостя.

Разводить всякие антимонии этот парень не станет, подумал Траутмэн. Да и я не любитель ходить вокруг да около. А вслух произнес:

— Не возражаешь, если я присяду?

И он опустился на скрипучую койку. Жестко. Грубое одеяло кололось.

— Вот оно как на родине, — попытался он пошутить. Лицо Рэмбо исказила гримаса, он пожал плечами.

— Там. На воздухе, в карьере. Может быть, родина там? А здесь… Не знаю. Эти стены…

— Зато я знаю, Джон. Все будет хорошо. Я пришел помочь тебе. Я и так сделал все, чтобы ты не попал в этот ад.

Рэмбо фыркнул.

Бывало и похуже.

— Тоже знаю.

Траутмэн подумал и о том вьетнамском лагере, где пытали Рэмбо. Он опустил глаза, собираясь с мыслями, и заметил какой-то предмет под кроватью. Помятая коробка из-под обуви. Вот это да! Единственная не казенная вещь здесь.

— Можно посмотреть? Рэмбо не ответил.

Полагая, что молчаливое согласие ему уже дано, Траутмэн достал коробку, открыл ее и… у него перехватило дыхание.

— Твои?

Траутмэн проглотил подступивший к горлу комок и начал перебирать старые, потертые фотографии. Призраки прошлого воочию вставали перед ним. Ребята из части спецназа. Те, что когда-то были с Рэмбо. Вместе и поодиночке. От одного снимка он не мог оторвать взгляда. Рэмбо! Совсем еще юный, тщательно выбритый, с открытой улыбкой на лице, сохранявшем наивное выражение.

Траутмэн с болью разглядывал стоявшего перед ним головореза. Из всех, кто прошел через его руки, ближе и дороже этого парня у него нет. Он откашлялся и бросил, как ни в чем не бывало:

— Крепкий народ. Такую команду поискать.

Все погибли. Но ты-то жив.

— Я должен был умереть вместе с ними. Траутмэн опустил глаза. В горле перехватило.

— Почетная Медаль Конгресса.

Почет большой, это точно. Если добавить двадцать пять центов, хватит на чашку кофе. Разговор получался трудный.

Плюс две Серебряные Звезды, четыре Бронзовые, два Солдатских Креста, четыре Креста за Боевые Заслуги во Вьетнаме, — Траутмэн помедлил, — и сколько там еще Пурпурных Сердец?

— Пять штук… Мне разрешили взять побрякушки с собой. Хоть я и не просил. Зачем они мне нужны?

— А что тебе нужно?

Даже не знаю. После всего, что было со мной там, я просто хотел… хотел, чтобы кто-нибудь подошел ко мне, пожал руку и сказал: «А ты молодчина, Джон». И все. Главное, чтоб от души сказал.