Валерий Барабашов - Крестная мать - 2

Сергей Дмитриевич заплакал, заново переживая тот трагический вечер, стал закуривать, дрожащими руками никак не мог поднести зажигалку к прыгающей в губах сигарете, и Изольда взяла его руку, придержала.

— Спасибо… спасибо… — говорил он, постепенно успокаиваясь.

Продолжил рассказ:

— Зятя, его тоже Сергеем звали, боевики в феврале убили. Он за картошкой пошел, собирался у знакомых купить, деньги взял… Ели мы что придется, дети болели, картошечки вареной попросили, «в мундире», вот он и пошел. И не вернулся. Дочка, бедная, несколько дней его искала. Нашла потом недалеко от дома, в рощице. Глаза выколоты, уши отрезаны, голова разбита… Издевались над живым… Да. Похоронили мы и Сережу. Гроба, конечно, нет, так зарыли, в пленку полиэтиленовую завернули и положили. Вот и остались теперь — мне шестьдесят девять, хожу с трудом, военное ранение сказывается, с сорок второго года, и дочка с двумя детьми. Живем в разных районах Грозного. Я — в Заводском, у Карпинского кургана, а она здесь, недалеко теперь, я почти дошел, на Партизанской… Что осталось от бомбежек, я им потихоньку на коляске и вожу. Вещи на продукты меняем.

— А на Октябрьской улице… что там? Не бывали, Сергей Дмитриевич? — спросила Изольда, затаив дыхание. — Не приходилось бывать? Я жила там.

— А-а… — Сергей Дмитриевич докурил сигарету, помолчал. — Разрушено там все, дорогая моя. Там же линия фронта была, как раз по вашей улице проходила. Что вы! Одни руины! Разрушений очень много, я разговаривал с одной женщиной… Несколько домов, говорит, уцелело всего… А вы, значит, уезжали? И правильно сделали. Многие уехали. А нам некуда было ехать. Всю жизнь мы тут с Машей прожили, дочка тут родилась, внучки… Куда ехать, Господи! Да и за что нам такое наказание? И русским, и чеченцам! Мы же все тут душа в душу жили!..

Сергей Дмитриевич махнул рукой — жалостно, растерянно, совсем уже по-стариковски — и покатил свою коляску дальше. А женщины, вытирая глаза, долго и молча смотрели ему вслед…

Потом стали прощаться. Обнимались, целовались, напутствовали друг друга искренними, идущими из самого сердца пожеланиями:

— Ну, успеха тебе, Ниночка! Найди своего Виталика!

— Спасибо, Танюша! И тебе всего хорошего. Крепись!

— Господи, хоть какую бы нибудь зацепочку, узнать, где мой Боря находится. Я бы уговорила любого дудаевца, они ведь тоже люди!.. А вам желаю девочку эту найти, Хеду! Раз уж так случилось, судьба, видно, раз она тебя, Таня, мамой назвала.

— Спасибо и вам, Александра Васильевна. Сыночка вам надо найти обязательно!

— Не уеду отсюда, пока не найду. Зачем мне иначе жить?

— Спасибо и вам, Александра Васильевна! До свидания!

— В добрый путь, девочки! Мужайтесь! Что нам еще остается. Мужчины никогда о нас, матерях, не думают…

— Прощай, Лиза. Сходи на свою улицу, может, тебе и повезет. Вернешься сюда, если дом цел?

— Нет, вряд ли… Как теперь тут жить?

— Да, конечно… Прощайте, девочки! Может, даст Бог, увидимся еще.

— До свидания… До свидания…

— Держитесь, девочки!

На привокзальную площадь выходило несколько разбитых улиц, и Татьяна с Изольдой долго бродили по ним, по слабым приметам отыскивая то место, где погиб Ванечка. Приметы очень слабые: ни командир роты, привозивший в Придонск труп Ванечки, ни Андрей Петушок не помнили, видно, названий улиц, на которых воевали, во всяком случае, они об этом не говорили, не упоминали их. И Татьяна в спешке, в угаре похорон забыла расспросить офицера поподробнее обо всем случившемся, о конкретном месте гибели Ванечки и сейчас об этом горько пожалела. Но и упрекать себя было несправедливо: что она могла тогда, в декабре девяносто четвертого, раздавленная, уничтоженная горем, соображать? Весь мир для нее рухнул в тот день, когда привезли Ванечку, она видела только мертвое его лицо, родного и единственного своего сыночка, да и то через окошко гроба. Это застывшее в предсмертной муке лицо Ванечки и стало для нее источником страданий, провальных обмороков, бессильных и отчаянных слез!.. Боже, что она тогда пережила! Разве могла она вспомнить о том, что надо бы, конечно, подробно расспросить Ванечкиного командира обо всем — и о названии улицы, где он погиб, и о том доме, где сидела снайперша — эта сволочь, которая подстрелила парня, бросившегося спасать женщин… Может быть, об этом расспрашивал ротного командира Леонтьева муж, Алексей, но и его ведь тоже нет в живых. У кого теперь спрашивать?

Господи, помоги! Ты пойми МАТЬ, ведь так хочется положить цветы на место гибели сыночка! Они с Изольдой купили на привокзальной площади розы, хороший большой букет, и его нужно положить на то место, нужно! Помоги, Господи! Нужно постоять там, подумать, поплакать. Она, мать, обязана это сделать. Ведь душа Ванечкина осталась здесь и кровь его на этих камнях Грозного, на мостовой, по которой они идут медленным шагом, смотрят по сторонам, ищут дом, из которого стреляли, тротуар, где он поднимал раненую чеченскую девочку Хеду… Помоги, Боженька! И ты, Аллах! Ты ведь тоже знаешь, что кровь мусульманки смешалась с кровью православного, что они породнились в беде, в ненужной и дикой бойне братьев, еще вчера мирно и дружно живших на этой прекрасной земле Ичкерии! Зачем же вы, Боги, позволили им взять в руки оружие и убивать друг друга?