Джек Хиггинс - За час до полуночи

Достав колоду, я вставил пять карт в щель базальтовой скалы и отмерил пятнадцать шагов. Когда-то успевал изготовиться и пять раз попасть в игральную карту с такого расстояния за полсекунды. Но с тех пор много воды утекло. Я нагнулся, стремительно выпрямился и выстрелил с прямой руки, вытянутой на уровне груди. Эхо замерло в морских просторах. Я перезарядил барабан и подошел к мишени.

Два попадания из пяти. Даже если остальные три прошли недалеко от карты, результат определенно неудовлетворительный. Я вернулся на линию огня. Отмерил то же расстояние до цели и, держа револьвер на уровне глаз, поразил каждую карту по очереди, следя за временем.

Выбил все пять карт, как и ожидал. Укрепил в щели новые и сделал вторую попытку. Хотя стрелял с того же расстояния, но разрядил револьвер гораздо быстрее.

Опять все попадания. Я решил еще раз вернуться на исходную позицию. Вставил в щель новые карты, повернулся и увидел Бёрка на выходе с тропинки. Он спокойно смотрел на меня, непроницаемый за своими темными очками. А я встал на линию огня, взял револьвер на изготовку и выпустил все пять пуль одну за другой с такой скоростью, что звуки выстрелов слились в один долгий грохот. Пока я перезаряжал, он подошел и вынул карту. Четыре попадания: три рядом друг с другом и одно у верхнего края карты. На волосок повыше, и пуля ушла бы в небо.

– Немного времени, Стаси, – ободрил он. – Вот и все, что тебе нужно.

Шон протянул руку, я дал ему свой «смит-и-вессон». Он нашел удобный упор, изготовился и выстрелил со своей довольно странной позиции – выставив правую ногу так далеко вперед, что его левое колено почти касалось земли, и вытянув руку с револьвером вперед.

Он сделал пять попаданий: три – в яблочко, а два других уклонились в левый угол карты. Я показал ему карту без комментариев.

Он мрачно кивнул.

– Неплохо. Совсем неплохо. Немного уводит вправо. Наверное, тебе стоит слегка облегчить боек.

– Ну молодец, спасибо за урок. – Я стал перезаряжать револьвер. – Только почему ты не привел сюда весь штурмовой отряд?

– Пьета и Леграна? – переспросил он. – Дело касается только тебя и меня, Стаси, – и больше никого.

– А-а, особые отношения, это ты хочешь сказать? Как между Америкой и Англией.

Он еще не был готов взорваться, но гнев уже запульсировал в нем, как кровь в жилах.

– Да, верно, я пришел немного позже, чем хотелось бы. Но неужели ты не понимаешь, сколько времени нужно, чтобы все организовать? Сколько это стоило?

Бёрк остановился, видимо ожидая моей реакции, и, не дождавшись, круто повернулся и пошел вдоль берега. Он поднял камушек, подбросил его и швырнул в море, потом тяжело опустился на обломок скалы и уставился в пространство. Он выглядел страшно угнетенным; впервые с тех пор, как я его знал, ему на вид можно было дать больше сорока лет.

Вложив револьвер в кобуру, я присел рядом с ним и без слов протянул ему сигареты. Он отказался, сделав характерный жест рукой – как бы откладывая что-то от себя.

– Что случилось, Шон? – спросил я. – Ты изменился.

Он снял солнечные очки, провел рукой по лицу и растерянно улыбнулся, устремив взгляд на море.

– Когда мне было столько лет, сколько тебе, Стаси, каждый день таил в себе новые обещания. Сейчас мне сорок восемь, и все уже позади.

Тирада прозвучала как напоминание о его прошлых заслугах – ирландское самовосхваление, черта, возникшая задолго до Оскара Уайльда.

– Понятно, – откликнулся я. – У нас утро утраченных иллюзий.

Он продолжал, как бы не замечая моих слов:

– Рано или поздно все встанет на свое место. Однажды утром ты просыпаешься и задумываешься, зачем ты живешь на свете. Когда же большая часть жизни прошла, как у меня, оказывается, что задумываться уже поздно.

– Задумываться об этом всегда поздно, – возразил я. – С самого момента рождения.

Я сознавал возможность мистификации с его стороны. Никогда не любил такие разговоры, но вот участвовал в одном из них. С тех пор как Бёрк принял свой утомленный вид, у меня возникло некоторое подозрение, что меня пытаются обвести вокруг пальца, что я попался на удочку ирландского притворства в исполнении таланта, не посрамившего бы и знаменитый Монастырский театр.

Шон взглянул на меня и с беспокойством спросил:

– Ну а как ты, Стаси? Во что веришь? Что важнее всего для тебя?

С тех пор как я вылез из «ямы», у меня не было времени для медитаций.

– В Каире я сидел в одной камере о стариком по имени Малик.