Михаил Любимов - С бомбой в постели

Психолог-шеф уже давно пришел к выводу, что работа на чужую разведку — это болезнь ума и психики, посему на агента нужно смотреть как на феномен нестандартный и шизофренический, пьянство и капризы Кузнецова он объяснял подспудными нагрузками на его голову, они-то и выталкивали наружу энергию.

— Что у вас такой скорбный вид, Жерар? Или вы недовольны моей работой?

— Мы вас высоко ценим, Виктор, но ради бога, не говорите громко, ваш французский блестящ, но с акцентом, официанты весьма наблюдательны. вы же профессионал.

— Черт побери, можно подумать, что я — единственный русский во всем Париже. Да нас тут как сельдей в бочке! Разве у меня на лбу написано, что я не князь Оболенский, а вице-консул?

Все это во весь голос, с громовым хохотом — о ужас!

Париж огромен, и заниматься там шпионажем — одно удовольствие, это не Стокгольм, где половина жителей знакомы друг с другом, и не Пекин, где на каждого белокожего смотрят как на льва в клетке, и не большая деревня Люксембург, и не Москва, где сыщики так набили себе руку за долгие годы советской власти, что знают каждый дырявый дом и проходной двор. В Париже — разведчик живет, как иголка в стоге сена.

Два года пролетели волшебно, как в сказке, престиж французов взлетел, и даже в разведывательном комитете НАТО на них перестали смотреть, как на бедных родственников, питавшихся крохами с чужого стола, — кузнецовские материалы вносили свежую струю в оценки советской научно-технической мощи, и по этому случаю низкорослый шеф удостоился приглашения в Лэнгли.

Любому счастью, как и жизни, приходит конец: командировка Кузнецова истекла, и супруги собрались домой.

Работать ли с агентом в Москве?

Все знали, как опасно работать в советской столице, насквозь пронизанной наружкой, но не лишаться же из-за этого ценного источника? Можно, конечно, сделать ставку на встречи за границей, но кто знает, будут ли баловать Кузнецова командировками?

Но самое главное даже не это.

Шеф контрразведки не желал передавать агента разведке, имевшей свою резидентуру в Москве. Из службы, совершившей воистину подвиг, уплывал агент — и к кому? кому?! жалкой разведке, которая десятилетиями била баклуши и черпала всю информацию от истеричных русских поэтесс и прочих диссидентов, сочинявших философские эссе в котельных и мечтавших попасть в анналы истории.

Шеф собрался с силами и уговорил министра не менять кураторов Кузнецова, — зачем в дело втягивать лишних людей? — очень деликатно намекнул и на то, что разведка, находясь на территории противника, подвергнута проникновению «кротов». Жерар, как ключевая фигура операции, поступил на интенсивные курсы по разведподготовке, обложился атласами и картами Москвы, в которой он был обязан плавать как рыба в воде. С трудом нашли издателя — бывшего агента, под «крышу» которого посадили Жерара, специально установили отношения с московским «Прогрессом», наконец, дабы фанатичный КГБ привык к новому представителю издательского бизнеса, решили на начальной стадии организовать несколько бросков Жерара в Москву без всяких оперативных заданий, а лишь с целью адаптации к столице. Никаких восторгов Москва у Жерара не вызвала, тем более что поселился он в безвкусной коробке с характерным названием «Космос» — хаос, бордель, сервис на уровне палеолита, жулье и черный рынок на каждом шагу.

Наконец определился день отбытия Кузнецовых в Москву. В посольстве был дан шумный бал для своих, виновник торжества традиционно надрался и пел сочиненную им песенку о жизни советской колонии.

Скандально, конечно, резидент Александр Александрович еле сдержался (хотя про себя радовался, что обкакали посла), но все же посоветовал Кузнецову быть на людях посдержаннее.

Перед отъездом совершил прощальную прогулку по Парижу, покрутился на les Halles, заскочил в Сан-Еусташский кафедрал, он частенько бывал там раньше, любил слушать орган, который и сейчас грустно пел ему «адье», «адье», «адье!», торжественно, словно сам Ротшильд, вошел в отель «Крийон», где в свое время жили участники Парижской мирной конференции, там за сумасшедшую цену отведал рюмку «Реми мартена», затем, как идиот-турист, прошелся вдоль Сены рядом с букинистами, посидел в скверике, грустно смотря на туфлю философа Монтеня, традиционно бросил франк в реку и удалился домой.