Михаил Любимов - С бомбой в постели

— Я начал изучать русский и скоро буду читать ваши романы. — радовал Кемаль великого писателя.

— Русская культура затягивает, Кемаль, не боитесь ли вы, что, полюбив наш язык, вы захотите остаться в Москве навсегда? — опытный Николай Иванович без особого труда вел политический зондаж объекта разработки.

— Я слишком люблю рахат-лукум, — засмеялся посол и отправил в рот кусок осетрины.

Вдруг Ивановский засуетился, задергался, превратился в выходящую за все горизонты улыбку и затряс (двумя руками! как еще выразить свою любовь?) короткую толстую руку наголо обритого человека, затем галантно поцеловал руку его молодой спутницы в алом костюме, судя по пресному выражению лица супруги.

— Я хочу сделать вам приятное, дорогой Кемаль, и познакомить с Григорием Бесединым, личным помощником нашего председателя Совета министров.

Учтивые рукопожатия, банальные восторги по поводу бенефиса. Товарищ Беседин оказался отнюдь не тупым сановником и тут же процитировал стих Есенина «Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем.». Кроме того, он еще сказал несколько теплых слов об Ататюрке, которого приветствовал сам Ленин.

Тут подошла Шахназ с красавцем Колосковым, сменившим по случаю бенефиса незамысловатые вельветы бедного художника на гладкий, мышиного цвета костюм (сшитый по заказу в ателье КГБ).

— Надеюсь, вы не абстракционист? — снизошел Григорий Петрович, словно никогда и не видел мастера живописи на утренних совещаниях в своем кабинете.

Колосков в ужасе замахал руками, конечно же он твердо стоял на позициях соцреализма и честно отражал торжествующую реальность, точнее, пытался, ибо слишком высока тема домн, вечно блестевшего потом человека труда, недосягаема красота березок и бескрайних полей, на которых хочется торжественно исполнять гимн.

— Абстракционизм — это все равно что окунуть в краски хвост осла и мазать им по холсту! — дал он боевой залп по всем этим малевичам и шагалам.

Беседин кисло улыбнулся, вспомнив, что то же самое Колосков говорил на партучебе (сам Григорий Петрович вел семинар), посол же поддержал беседу.

— Я тоже предпочитаю ренессанс или Коро, — заметил он, хотя лишь смутно помнил и то, и другое. И правильно делал: куда приятней покупать по дешевке ковры в Бухаре, а затем сплавлять их в Стамбуле, благо что это позволяет дипломатическая почта. — Доброе старое вино всегда лучше американских коктейлей.

— Это относится и к американской политике? — сквозь молочного поросенка Беседин тоже не упускал случая ненавязчиво позондировать — чекистская болезнь, вербовать и ночью, и днем, вербовать всех, чем больше, тем лучше.

— Мы — союзники, но не слепцы, бредущие за богатым поводырем, — мягко ответствовал посол.

Гибок и умен, подумал Григорий Петрович, дурак сразу бы начал честить американцев в хвост и гриву, лишь бы потрафить представителю советского правительства, Колосков не ошибся: явно охоч до баб, зыркает по сторонам, в основном по задницам, ну ладно, пора двигаться, кроме бенефисов и пьянок существуют и серьезные дела на Лубянке, главное сделано.

От Колонного зала они с женой по Кузнецкому прошли пешком прямо до грозного здания, Григорий Петрович, поднимаясь, пружинил ноги, стараясь дать им побольше нагрузки (сидячий образ жизни требует физкультуры, не забыть и об эспандере в кабинете!). Вошли через второй подъезд дома номер два, шефа контрразведки (помощником в СМ СССР он числился по прикрытию), известного в лицо охране, пропустили беспрепятственно, а вот его спутнице пришлось предъявить удостоверение (порядок есть порядок, даже если идешь рядом с шефом!) на имя Аллы Проскуриной, секретаря-машинистки.

Быстро прошли в просторный служебный кабинет, там Беседин сбросил парадный пиджак, провел Аллу в примыкавшую комнату отдыха с диван-кроватью, телевизором и баром, чекистка привычно разделась и приняла душ в примыкавшей к комнате ванной.

Осетрина, поросята, холодная водочка способствуют.

Освобожденный от стресса Григорий Петрович выдал звонок домой (Алла деликатно ушла в ванную на новое омовение): сын совсем отбился от рук и приносил ужасные отметки. И все почему? Нет заботливой отцовской руки, да разве можно заниматься воспитанием ребенка, если приходишь домой в два-три ночи и не имеешь выходных? При Сталине вообще являлись под утро, когда вождь засыпал. Жена плакала: опять принес двойку — это уже ЧП! Надо вразумить, может, даже выпороть, без папы тут не обойтись.