Аслан Кудабаев - Сила одного

Внутренне Холеный— такой же, как и Шрам. Жестокий, постоянно жаждущий крови. И власти. Причем безграничной и безраздельной. Вот будь он на месте шрама, точно на одном районе не стал бы останавливаться. Подмял бы под себя весь город, район, губернию. А, может, со временем— чем черт не шутит? — и всю Россию. А Что, не смог бы разве? Еще как смог бы. Ведь только сам он, Холеный знает, на что он способен. А ведь он способен на многое. Ничего, придет его время, все еще узнают— на что. Будут слышать про его успехи и удивленно покачивать головами: надо же, как высоко поднялся Холеный… “А мы и не думали. Вот ведь настоящий мужик…настоящий титан… настоящий гений”, рисовал в своем мозгу радужные мечты Холеный. Ничего, частенько говорил он себе, еще придет его время. Станет он самым “крутым”. А пока приходится ему ходить под начальством Шрама. Впрочем, Шраму Холеный подчинялся с какой-то даже самому себе не со всем понятной охотой. Умеет этот человек внушать другим желание себе подчиняться, думал Холеный, и у такого ему, Холеному, есть чему поучиться.

Шрам обо всех этих диких бреднях Холеного понятия не имел. Впрочем, и интереса познать тайные мысли своего подчиненного тоже совсем не испытывал. Просто считал Холеного незаменимым, подходящим ему во всех отношениях помощником.

Дела их улучшались день ото дня. Жизнь и настроение бригады Шрама— тоже. Только Шрам был невесел. На все зверем глядел. Видно по глазам— маялся, бесился про себя. И так пытался подкопаться под босса Холеный, и эдак. Нет. И не пролезть к нему в душу.

А Шрам, когда оставался один, думал о многом. О том, что прежде всего составляло смысл его жизни— ребенок, жена… которых он потерял. Потерял навсегда. Но об этом Шрам старался не думать, не вспоминать. Слишком далеко ушла боль, и слишком она глубока. Зацепишь ее— еще, чего доброго, весь изойдешь кровью. И не выполнишь того, ради чего он все это затеял. Шрама мучила еще и другая печаль. Недавняя. Виновником которой был он сам. В минуты одиночества сидел Шрам за бокалом коктейля и вспоминал о своем недалеком прошлом. О том, как чудом выкарабкался с того света. О той, которая в этом ему помогла. И которую он потом бессовестно бросил.

Ее звали Мария. И она работала медсестрой в той санчасти, в которую его, Шрама, доставили фактически мертвого. Фактически… Это значит— сердце его почти не стучало, легкие не дышали, и кровь не текла по жилам. Почти. Но велика была его воля к жизни, велико было желание выжить— было ради чего. Потому и не хотело останавливаться сердце Шрама. Потому и стучало, хоть и через раз.

В таком состоянии и принесли Шрама в палату после многочасовой операции. Старенький, много перевидевший доктор-хирург заключил: может, парень и выкарабкается, да шансов мало. За ним нужен круглосуточный уход.

Услышала эти слова седого врача Мария. Забилось ее сердце учащенно, заволновалось. И добровольно взяла на себя восемнадцатилетняя девушка роль дневной и ночной сиделки. Неотступно находилась при раненом, и днем и ночью. И даже имени— за кого молить бога— не знала. Не было при доставленном в крайне тяжелом состоянии в госпиталь парне ни бумаг, ни документов…

Тянулись так день за днем, неделя сменяла неделю. И вдруг однажды Шрам впервые открыл глаза. Медленно обвел взглядом помещение. И остановился глазами на Марии…

— Дай закурить, сестра…

— Что вы, нельзя вам курить.

Но Шрам ее ответа уже не слышал: вновь потерял сознание.

Но со временем беседы их стали более продолжительными. Шрам креп день ото дня. И вместе с телом креп его дух. Взгляд снова превращался во взгляд молодого хищника. Ищущего свою жертву. И находящего ее…

Когда взгляд уже почти здорового, хотя еще слабого Шрама останавливался на Марии, она совсем по-детски краснела.

— Ты чего краснеешь? — спрашивал ее шрам, еще больше вгоняя девчонку в смущение.

— С чего ты взял? — отвечала она, затем вставала и уходила.

Когда Шрам полностью оправился, они стали близки. Шрама выписали, но он был еще слаб. А родственников, близких, просто знакомых— никого у него здесь не было. И он жил у Марии какое-то короткое время.

Отъедался, окончательно залечивал раны. И думал, думал— о том, как действовать дальше. Как отомстить тому, из-за которого едва не погиб. А Мария ходила счастливая. Ничего этого не замечая. И только радуясь жизни— есть, значит, счастье, и она его обрела! Только недолго это все длилось. Вскоре на Шрама нахлынула первая отливная волна. Ходил он, куда-то звонил. Уточнял что-то, одному ему лишь известное. И на все вопросы Марии ничего ясного не отвечал. Говорил только, что ей беспокоиться нечего. Он с ней и не уйдет никогда. Затем он ей так говорил— Шрам и сейчас толком не знал. Просто по приобретенной привычке усыплял в других подозрение. Чтобы потом, подготовившись, нанести вдруг внезапный удар. Так оно и случилось. Однажды, когда Мария была на работе, в госпитале, Шрам в очередной раз куда-то позвонил. И, видимо, получив наконец нужную ему информацию, спешно засобирался— на поезд. Впрочем, ему и собирать-то особо было нечего— вещей у него своих не было. Кроме той одежды, что была на нем. В общем, с вещами у Шрама проблем не было, а вот с деньгами…Туда, куда ему предстояло ехать, путь был неблизок. А деньги ему сейчас было негде взять. И времени думать, где их достать, тоже не было. Поэтому Шрам пошел по пути наименьшего сопротивления. Он знал, где хранила Мария свои скромные сбережения, хладнокровно их взял. После чего безо всяких объяснений, не оставив даже записки, сел на поезд и укатил.