Станислав Гагагрин - Страшный суд

— Писатель он явно талантливый, а вот милиционер… Мне кажется — хороший, — осторожно определил я.

— Мне тоже так кажется, — согласился Иосиф Виссарионович, и тут на крыльце возник Гитлер.

Пан Бжезинский был взволнован и возбужден.

Говорили мы с ним на английском.

Впрочем, иногда в разговоре возникали польские, немецкие и русские фразы, которые как бы иллюстрировали геополитическую сущность и масштабность беседы.

Когда Адольф Алоисович пригласил нас в гостиную, временный хозяин виллы, посетивший историческую, понимаешь, родину, сидел за инкрустированным под шахматную доску столиком, отстраненно уставившись взглядом в чашку с дымящимся кофе.

В хрустальной вазе желтели любимые мной сухарики из белого хлеба, матово поблескивал серебряный поднос со сливочником того же металла, кофейник и три, такие же как у пана Бжезинского, но пустые пока чашки.

— Пан находится в некоем, как принято говорить сейчас, обалдении, — негромко проговорил Сталин, когда мы вошли в гостиную, — но держится, понимаешь, стойко…

— Мне удалось его несколько успокоить и просветить по поводу нашей с Йозефом миссии, — мысленно передал мне Гитлер.

Громко, вслух, он сказал:

— Вот и наш молодой друг, пан Бжезинский. Русский письменник из Москвы, мистер Станислав Гагарин.

Директор Института стратегических исследований, бывший помощник президента Соединенных Штатов по вопросам национальной безопасности, высокий и сухощавый, я бы даже назвал его поджарым,типичный поляк, стремительно поднялся и сделал навстречу мне три широких шага.

J am glad to see you, sir дипломатически улыбаясь, как бы произнося английское слово сыр,звучащее как ч-и-и-з,проговорил экс-помощник президента.

С нескрываемым любопытством и смешанными чувствами смотрел я на легендарную личность, на этого незаурядного — чего уж тут сие отрицать! — человека, который, по его же собственным словам, был самым большим врагом Советского Союза.

«А как сейчас? — невольно подумалось мне. — Кто вы, доктор Збигнев?»

— Зовите меня товарищем,пан Бжезинский, — неожиданно для самого себя сказал я по-русски американскому поляку.

— Товарищ — это хорошо, — с легким акцентом и приветливой улыбкой произнес он.

Мы пили кофе и мирно толковали о том, что произошло за минувшую половину века, о том, что происходит сегодня и произойдет завтра.

— Когда на бункер рейхсканцелярии валились снаряды и бомбы моего друга Иосифа Сталина, — говорил вождь германского народа, — в конце апреля 1945 года я написал в завещании, что с разгромом Рейха и появлением националистических движений в Азии, Африке и, быть может, в Южной Америке в мире будут существовать только две Великие Силы, способные противостоять друг другу — Соединенные Штаты и Россия.

— То так, — кивнул Збигнев Бжезинский. — То верно…

— Просрали Россию, — проворчал товарищ Сталин и глухо выругался. — Пришмандовки, понимаешь, и курвецы, сволочи гуманные… Общечеловеки,универпеды мать бы их налево, интергомики!

Я промолчал, вроде как здесь молодой еще по званию.

— Законы, как исторические, так и географические, предположил я в сорок пятом, — продолжал фюрер, — неизбежно приведут обе страны, эти грандиозные силы к противодействию не только в военном отношении, но и в экономической, а также в идеологической сферах.

И эти же самые законы вынудят обе эти великие силы стать врагами Европы.

— Так, — вновь согласился президентский экс-помощник.

— Поэтому вполне закономерно, что рано или поздно Америка и Россия начнут добиваться поддержки от единственно стоящего народа, сохранившегося в Европе — немецкого народа. Я говорил это в завещании для того, чтобы подчеркнуть: немцы любой ценой должны избежать превращения в марионетку, действующую в интересах того или иного лагеря.

Завещание Гитлера я читал прежде и перечитывал относительно недавно, и меня всегда поражало не только полное совпадение прогноза фюрера, сотворенного им перед смертью, но присущая нашему времени терминология.

— Нынешнюю Германию марионеткой, увы, не назовешь, — воспользовавшись минутной паузой, вклинил я существенную реплику-поправку. — И реваншизмом попахивает знатно…

— Это и должно было случиться, — вздохнул Адольф Алоисович. — Хотя немцы и предали меня в сорок пятом, впрочем, сие случилось гораздо раньше, я верил в германскую благоразумность и тевтонские основательность и практицизм.