Дмитрий Черкасов: Потоп

Блаженный, блаженный Касьян Михайлович Боровиков. По стечению обстоятельств — депутат Государственной Думы, активнейший член одной всеядной не то партии, не та фракции.

Масса грандиозных планов и замыслов, которые на склоне лет обещают обернуться реальностью.

Целая пропасть замыслов.

Он уже знает всю правду, но он — государственный муж.

Государственные мужи считают на миллионы и людей, и деньги. Он доброхот, на прицеле у него всеобщее благо, поэтому можно не то что поступиться некоторыми принципами, но и просто не брать их в расчет.

Вообще забыть о принципах.

Это известная коммунистка, последняя Роза Люксембург и Клара Цеткин в одном лице, не могла поступиться принципами. И где она теперь?

И где теперь тот государственный муж, который имел неосторожность раструбить о ее принципах на всю страну?

«Принсипы, принсипы» — над ними посмеивался еще Тургенев.

Так что — забыть.

Потому что, повторимся, блаженный. Не сумасшедший, нет. Даже не маньяк. А просто военный пенсионер, обуреваемый двумя идеями. Идеи эти сверхценны — вне этих идей Касьян Михайлович не мыслит своего будущего и жизни вообще.

А потому он не просто не обращает внимания на некоторых людей и некоторые события, творящиеся вокруг, — он попросту не замечает их. Он не в курсе их существования.

Нет, не так. Он в курсе, но он вытесняет все лишнее в подсознание, он думает о главном.

Такие люди зачастую возглавляют домовые комитеты, потому что болеют за идею. Возглавляли, потому что комитетов больше нет, хотя что-то такое намечается в форме жилтовариществ.

Они склонны наводить порядок в общественном транспорте.

Они повсюду ищут правды. Если, конечно, в этом заключается их сверхценная идея.

Но правда в обыденных случаях обычно бывает мелкой и недостойной борьбы за нее, а потому такие люди вызывают в окружающих лишь сочувственную усмешку. А чаще — заслуженное раздражение.

Уровень Касьяна Михайловича был, однако, таков, что усмешки — при условии осведомленности — обернулись бы гримасами ужаса.

Ибо ему дали все, и слон на сей раз обратил бы внимание на особо опасную Моську. И раздавил бы ее шутя. Ему действительно дали ВСЕ. Все, необходимое для реализации этих двух не совсем здоровых идей, в отсутствие которых Боровиков был милым, добродушным мужчиной в годах, каким несть числа.

Это была фигура из тех, что в свое время исправно подписывалась на займы, а во времена новейшие наверняка бы участвовала бы в каких-нибудь митингах протеста вроде «марша пустых кастрюль».

Откуда здесь взялось это «бы»?

Боровиков участвовал.

— А что, — неожиданно спросил Касьян Михайлович, — не ожидается ли на горизонте падения какого-нибудь небесного тела? Метеорита, предположим, или астероида? Кометы какой-нибудь? Ведь нас постоянно чем-то таким стращают.

Вопрос прозвучал шутливо, но было в нем нечто…

Они сидели на террасе втроем: самолично Касьян Михайлович, его начальник службы безопасности Коротаев и старый приятель, хотя у таких людей обычно не остается приятелей — к моменту появления террасы и чрезмерной солидности, да еще и собственной спецслужбы безопасности.

Коротаева он нанял по вынужденной необходимости, по настоятельной рекомендации лиц покруче Касьяна Михайловича, и предоставил полную свободу действий — ему и его людям, но знать ничего не желал о методах их работы. Какие-то внутренние охранительные механизмы не позволяли Боровикову вникать в эти подробности.

А все эти товарищи детства, без которых дачные чаепития тоскливы и неполноценны, — не таковы, какими виделись в юности под кинофильм «Верные друзья», куда-то вдруг исчезают, стоит их дружбану вознестись на Уровень. А если и возникают из небытия, то сразу, без обиняков, принимаются просить в долг или еще о какой услуге; одним Касьян Михайлович давал, других прогонял в шею — со временем научился и этому.

Третьим покровительствовал, но на взаимовыгодных условиях.

Поэтому Лазарь Генрихович по праву мог считаться редким экземпляром.

Он и в самом деле был просто старинным, закадычным приятелем. Он не принадлежал к числу ни первых, ни третьих, ни вторых.

Работал астрономом в Пулковской обсерватории — что с него сострижешь? Телескоп? Звезду? У Касьяна Михайловича был собственный телескоп. Звезды пока не было.