Виктор Смирнов - Ночной мотоциклист. Сети на ловца. Тринадцатый рейс

Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на «Онегу». Машутка была влюблена в механика, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия. Последние дни Машутка и Вася Ложко были в ссоре.

Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной палубе.

— Подождите, — сказала Карен.

Она присела на леер. Карен была ловкой, худощавой, подвижной и гибкой, и каждое движение выдавало в ней цыганку.

— Машутка притворяется, что ей безразлично, — сказала она. — Но все–таки — почему этот Ложко разыгрывает Чайльд–Гарольда?

— Он не Чайльд–Гарольд, — ответил я. — А просто современный паренек и обожает джаз или делает вид, что обожает…

Из каюты механика доносились резкие синкопы, изредка перемежаемые кашлем. Ложко в гордом одиночестве вертел настройку своего приемничка. Он тоже старался показать, что его не интересует Машутка.

На каком–то буксире зажгли прожектор, и дальний луч вдруг мягко осветил лицо Карен — ее тонкий, с небольшой горбинкой нос и темные, с настойчивым блеском глаза. Ситцевое платье подчеркивало угловатость и остроту прямых плеч.

Легкий, нежный запах духов «Изумруд» пробивался сквозь нефтяные испарения.

— Уж эти мне влюбленные, — сказала Карен — То целуются, то ссорятся. Все с норовом, ничего не поймешь. Ух, этот мне механик. Ненавижу просто.

— Давайте утопим Васю, — предложил я.

Она вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как всегда, неприятный.

— Не надо так шутить, — сказала Карен. — У меня плохие предчувствия.

— Какие предчувствия?

— Не знаю. Только я чего–то боюсь.

Над фортом взлетела ракета — приветствовали китобойцев. Я увидел на миг зубчатые башни и над ними зеленые легкие дымки берез.

— Да полно. Такой праздничный вечер.

— Ну вас, — сказала вдруг Карен. — У Кэпа хоть есть гитара. Пойдемте.

— Не могу.

— Скучный вы народ. Наверно, и плясать не умеете.

— Позвать механика?

— Не надо. Пусть сами разбираются.

Она легко взбежала наверх — только ветром пахнуло. Зазвучала гитара. «Три сестры, три цыганки, чудно! — Я улыбнулся темноте. — Три сестры, как диковинные ростки в лесу».

Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте гудел вентилятор, играя кинопленками.

— Готово, — сказал Валера, потягиваясь. — Смонтировал, как обещал. Фильм — люкс.

Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней «загранки», точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.

Пока Валера регулировал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из–за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?

Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.

Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник находится рядом с моим ухом. Кто–то постучал в каюту механика, и Вася, покашливая, недовольно сказал: «Я занят». Месть поссорившихся влюбленных принимает иной раз самые нелепые формы.

— Начинаем, — сказал Валера. — Первая серия «Странствий «Онеги», оператор Петровский.

На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос «Онеги».

— Снимал с лодки, — пояснил мой друг. — Обратите внимание, чайки над гаванью. А это сутолока большого города.

Я увидел мелькающие у тротуара «фольксвагены», «мерседесы», «оппели», бойких пешеходов, витрины, полисмена в каске, ратушу и рекламу баварского пива. В эту минуту механик поймал какую–то из бесчисленных мелодий «ча–ча–ча», и ритм чужого города получил звуковое воплощение.

— Музыка Васи Ложко, — провозгласил Валера. — А вот и туристы.

Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с «Онеги» заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые оркестранты. Группу возглавлял Кэп.

— Это вы так в каждом рейсе? — спросил я. — Молодцы! А где же Маврухин?

— Он оставался на судне вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.

Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка, из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.

В эту минуту механик оставил свое «ча–ча–ча» и, повернув верньер, наткнулся на изящную и тонкую музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и чистота семнадцатого века.