Анатолий Афанасьев - Московский душегуб

Подполковник Веня Суржиков отдыхал за кладбищенской оградкой, возле могилы единственного близкого человека – матушки-покоенки. В будний день на Щукинском погосте было пустынно. Да и мелкий дождик накрапывал с утра. Суржиков надвинул на брови брезентовый капюшон, замечтался слегка. День поминовения свят. На дощатом столике перед ним стояла почти допитая бутылка водки, две стопки, лежали два зеленых яблока и надкусанный плавленый сырок. Горбушка черного хлеба размокла и превратилась в комок глины. Суржиков думал о том, как хорошо ему жилось с матушкой, пока она была в здравии. Она заботилась о нем, обихаживала, готовила вкусную домашнюю еду, и никогда между ними не случалось недомолвок и ссор. С ее уходом он никогда и ни к кому уже не испытал той глубокой сердечной привязанности, которая одна дает человеческому существованию незатейливый, но надежный смысл. В последнее время Суржиков частенько задумывался, почему так получилось, что ни к одной из женщин, которые перебывали в его неутомимых лапах, он так и не проникся не то чтобы любовью, а хотя бы теплой, ровной приязнью, позволяющей мужчине чувствовать себя в безопасности и покое. Бывали красавицы, простушки, немудреные городские дурочки, заботливые хлопотуньи, похотливые сучки – но во всех одинаково, словно дьявол подчернял ему зрение, он без натуги различал за всеми обольстительными ужимками одномерную порочную сущность и отчетливо проблескивающие ядовитые клыки. Он брал их без разбору, грубо и мощно, но всегда после очередного знакомства и неизбежной случки на губах оставался легкий тошнотворный привкус гнилого плода. Вероятно, какой-то изъян был в нем самом, в его вечно настороженной, воинственной натуре, подлый изъян, но что теперь с ним поделаешь.

На четвертом десятке, вступив в таинственную пору созерцательного бытования, Суржиков уже не чаял встретить женщину, подругу, с которой захотелось бы ему повязаться навеки, завести семью и детей. Это было, конечно, обидно, но не смертельно.

"Вроде все у меня есть, – пожаловался он матушке, – а все же чего-то ты, видно, мне недодала. Честно сказать, обретаюсь в потемках, как суслик, и не вижу, где свет".

Потянулся он к недопитой бутылке и в это мгновение краем глаза заметил, как от соседних кустов как-то чересчур стремительно отделилась гибкая мужская фигура и замерла сбоку. Суржиков спокойно долил стопку, опрокинул, поморщась, и только после этого поднял глаза. Перед ним с невеселой гримасой на худом лице стоял Миша Губин.

– А-а, – произнес Суржиков безразличным тоном, – это ты?

– Угу, – кивнул Губин. – Извини, что побеспокоил в таком месте, но накопилась парочка вопросов.

Суржиков уже смекнул, что Губин подловил его классно. В таком положении у него нет ни единого шанса на спасение, даже если Губин пришел один, а это вряд ли. Суржиков был безоружен (никогда не брал пистолет на свидание с матушкой), полупьян, в неудобном дождевике и на низенькой скамеечке над могилкой сидел, как на корточках. Утешало лишь то, что концы отдавать, видно, придется рядом с матушкой.

– Подними-ка ручонки, заведи за голову, – сказал Губин. Суржиков выполнил приказание и почувствовал, как сноровистые руки обшмонали его сверху донизу.

– Будешь мочить? – спросил утвердительно.

Губин переместился за оградкой так, чтобы им было удобнее глядеть друг на друга. Он был в спортивной куртке, в джинсах, в десантных ботинках, с непокрытой головой, с мокрыми волосами, свесившимися на лоб.

Ориентировка на него была такая: один из самых опасных и лютых бандитов в Москве. При задержании чрезвычайно опасен. И это, вероятно, судя по его послужному списку, было мягко сказано.

– Что ты сделал с Француженкой? – поинтересовался Губин.

– Я ее пристрелил. Она же была маньячкой.

– И что дальше?

– Как это – что дальше?

– Ты ее пристрелил – и куда дел?

– А-а… Отвез в управление. Оформил протокол. Все по закону. У тебя своя работа, у меня – своя. Что тебя смущает?

– Где ее похоронили?

– Обычно в таких случаях труп сжигают. Разумеется, с соблюдением всех формальностей.

– У нее что же, не было никаких родственников?

– Покурить можно?

– Кури.

Суржиков достал из плаща портсигар, с наслаждением затянулся "Явой". Незаметно проверил упор правой ноги. Но это ему только показалось, что незаметно.

– Не делай глупостей, подполковник, – предупредил Губин. – Хотел бы я тебя убить, зачем бы мы тут сидели?