Андрей Молчанов - Улыбка зверя

Цепким взглядом грибника он окинул близлежащее пространство — обрывки газеты, смятый пластмассовый стаканчик, пустая пачка из-под сигарет, пивные пробки… Вон на том углу когда-то давным-давно стояла чугунная урна, возле которой им был найден в юности сложенный в четверть красный советский червонец. Разумеется, его выронил какой-нибудь пьяный растяпа, вытаскивая носовой платок, но Верещагину это показалось в ту пору знаком небес, приветом едва ли не от самого Аполлона.

И теперь Верещагин, внимательно глядя под ноги, шел мимо вокзала по тому самому асфальту, по которому некогда шагал легко и окрыленно, будучи, как все про него говорили, “подающим громадные надежды” художником. Тогда он был полон самых радужных упований и, протискиваясь сквозь беспечную, ни о чем не догадывающуюся толпу, весело думал, глядя на себя как бы со стороны, из самого недалекого будущего: “Вот он идет, но ни один человек об этом еще и отдаленно не подозревает… Но дай людям знание о том, кто рядом с ними, он бы прошел сейчас через оцепенение и шок…” И в этот миг, остановившись на углу, увидел на солнечном асфальте полновесную десятку.

Двигаясь ныне по той же самой дороге, Верещагин вспоминал о тогдашних своих юношеских мыслях вполне равнодушно и без всякого сожаления.

Как ни мешкал он, каких только остановок и крюков ни делал (заглянул по пути даже в рыбный магазин и пересмотрел все витрины), все равно оставалась еще уйма холодного и бесприютного времени.

Верещагин приостановился. Обнаружилось, что время тоже, как и все на этом свете, чрезвычайно неоднородно, многообразно и далеко не равноценно. Вот если бы, скажем, разрешено было людям свободно и по взаимному согласию меняться личным временем как жилплощадью, то что тогда? А то, что один час жизни на солнечном пляже близ Фороса, отпущенный Богом, к примеру, некоему Петрову, этот самый Петров при желании и без долгих торгов вполне мог бы поменять у некоего заключенного Сидорова на целый год жизни в тюрьме…

Верещагин в лицах представил подобный обмен, и его настолько развеселила эта забавная арифметика, что, проходя в двух шагах от троллейбусной остановки, он вдруг рассмеялся искренне и звонко. Несколько человек, ожидающих троллейбус, оглянулись, не удержалась от улыбки какая-то милая студентка в малиновом берете, неодобрительно нахмурился пожилой майор в шинели старого образца, а случившийся рядом приличного вида бомж с перебитым и вдавленным в лицо носом тотчас прицепился к Верещагину и попросил рубль. Как раз рубль и оставался у Верещагина. Бомж получил просимое и несколько минут шел рядом, выслушивая арифметические выкладки Виктора, но не понял ровным счетом ничего, только нейтрально заметил по поводу тюрьмы:

— Тюрьма, она и в Африке тюрьма.

— Нет, ты, брат, не вполне уразумел, — терпеливо принялся заново объяснять ему Верещагин. — Допустим, тебе месяц жизни нужно провести в ШИЗО, но ты можешь этот месяц вычеркнуть, отнять из общего срока своей жизни и очень выгодно выменять его на один час моря, солнца и пляжа… За этот час можно, кстати, и с девушкой какой-либо сойтись накоротке… Вон с той студенткой, а?

— Не годится, — кратко возразил бомж, даже не взглянув на указанную студентку. Он деловито шагнул к бордюру, извлек из кучи мусора пустую пивную бутылку, обтер ее ладонью и сунул в боковой карман бурого бушлата.

— Почему не годится? — удивился Верещагин.

— Несправедливый обмен, неравноценный. Я, допустим, месяц в ШИЗО посидел, помучился. Возвращаюсь в барак, мне братва уже грев приготовила — чифирек, консервы, сигареты, разговор душевный, уважительный. То есть, я человек. А, к примеру, возвращаюсь я из этой твоей Феодосии, с пляжа, весь, допустим, в помаде… Что ж ты думаешь, как меня люди встретят? Ты, скажут, сука, у кума шашлыки хавал, пока мы тут мучимся?!. И такое мне в бараке ШИЗО устроят, мало не покажется… Так по жизни выходит? То-то же…

Бомж шмыгнул перебитым носом и пропал в кустах.

“Странные какие у меня сегодня с утра настроения, — думал Верещагин, подходя к своей улице, — странные разговоры и интересные собеседники…”

К тому времени, когда он находился уже вблизи своего дома, квадратные часы на столбе у кинотеатра показывали без четверти девять. Несмотря на столь ранний час, какой-то солидный упитанный Ромео пружинисто прохаживался взад-вперед под часами, сжимая в окоченевших руках букет роз, упакованных в целлофановый куль. Пыжиковая шапка, малиновый шарф, под которым наверняка скрывался галстук-бабочка…