Александр Щелоков - Афганский транзит

– Отмечен массовый героизм, – сказал Суриков, отдавая дань демагогии.

– Массовый героизм… У нас так всегда говорят, когда не хотят заниматься каждым человеком в отдельности. Массовый героизм, массовый энтузиазм. Зачем тогда каждый из нас? Ты, я, мой отец? Ради всего святого, не скажи таких слов при отце…

– Прости, Садек. Я и при тебе не должен был их говорить. Да что поделаешь, нацеплялись на нас штампы, как репьи на овец.

– Хуб аст, Суриков. Хорошо. Теперь скажи, как ты решил действовать?

– Мне надо уйти с глаз, Садек. Поэтому сегодня я открыто уезжаю. Ночью вернусь. Мне поможет Мацепуро.

– И куда вернешься?

Суриков сперва замялся, потом честно признался:

– Думал, к тебе. У вас, как в крепости.

– Нет, – сказал Садек твердо. – Я тоже думал. К нам нельзя. Надо ехать в Пашахану. Это наш кишлак. Там живут два дяди – братья отца. Там три моих брата, их дети. Там Вафадаровых сто человек. Там две машины. Дядя Махбуб на пенсии. Тоже был фронтовик. Разведчик. Он всегда поможет. Три дня проживешь в кишлаке. Потом тебя привезут в город. Костюм поменяешь. Бриться не станешь. Совсем другой человек. Поживешь у тети Забаниссо. У нее большая квартира. Бывают приезжие. На тебя внимания никто не обратит. Я через два дня возьму отпуск…

– Принимаю, – сказал Суриков радостно. Он испытывал большое облегчение. Самый сложный вопрос, к которому он и приступать побаивался, разрешился так легко.

После ужина хозяева и гость прошли в сад. Удобно устроились на деревянном помосте, который расположился у домашнего пруда. Садек включил магнитофон. Нежная мелодия синтезатора завилась тонкой голубой ниточкой и стала сматываться в клубок. Вдруг кто-то рядом швырнул на пол огромный мешок битого стекла и несколько молотобойцев взялись лупить по нему кувалдами. Зарычал саксофон, запела флейта.

– Э, – вскинув руку вверх, строго сказал старый Юсуф. – Кто так гуляет? Сделай музыку погромче! Пусть соседи слышат.

Садек врубил звук на всю мощь. Молотобойцы, будто взбесившись, яростно набросились на свою добычу.

Демонстрация быстро достигла цели. Минуты через три из-за дувала, разделявшего две усадьбы, появилась голова в тюбетейке. Раздался голос:

– Ассалям алеком, Юсуф-аке! У вас праздник?

Старый Юсуф поднялся с места. Вскинул руку вверх, обозначая радость при виде дорогого соседа.

– Алеком ассалям, уважаемый Рахимбек! Извините за такой шум, – старый Юсуф махнул рукой Садеку, и тот поубавил звук. – Молодежь! Они, понимаешь, совсем глухие. Раньше мы слышали звук даже одной струны. Теперь надо сто барабанов, чтобы им стало весело. Мы провожаем московского гостя!

Соседи беседовали пять минут, говоря друг другу приятные вещи, потом распрощались. Когда Юсуф сел на свое место, лицо его светилось удовольствием.

– Теперь можно выключать ящик, – сказал он. – Рахимбек все слышал и видел. Значит, завтра о проводах будет знать весь кишлак.

Когда стемнело, все пересели поближе к очагу, сложенному из округлых камней, скрепленных глиной.

Старый Юсуф любил здесь сидеть. Очаг – это бьющееся сердце дома, делающее человека повелителем живого тепла. Огонь и движущаяся вода – в потоке ли, рвущемся с гор, или в море, бьющем волнами о скалы, – а море старый Юсуф совсем молодым видел в сорок четвертом году в освобожденном от врага Севастополе, – все это стихии, которые не могут наскучить человеку, как хлеб, как воздух. Они всегда в движении. Не утомляя глаз и слуха, они помогают человеку сосредоточенно мыслить, направляя разум к определенной цели. Пламя, пляшущее на угольях, лижущее и пожирающее хворост, ползущее по кизяку, вспыхивающее голубыми огоньками и подмаргивающее красными искорками, успокаивает душу, помогает созерцать мир. Живой огонь согревает мысль, делает ее легкой, вольной.

Старик взял в руки железный прутик, лежавший рядом с очагом, и пошевелил золу, которая начала подергиваться серым пеплом. Искры взметнулись в небо и тут же исчезли, будто растворились в темноте.

Суриков мыслями уже отвлекся к другому предмету. В последнее время, о чем бы он ни размышлял, одна беспокойная забота не оставляла его. Что именно он мог затронуть, едва появившись у Бобосадыкова, всполошившее невидимые, но могучие темные силы местного финансового подполья? Не может быть, что каждому приезжему московскому милиционеру здесь ни с того ни с сего преподносят конверты с деньгами. Ведь купюры даже в таком благодатном краю не произрастают в садах на деревьях. Их пришлось вынуть из какой-то кубышки – вон они какие были, новенькие, необмятые. Между прочим, даже миллионеры не сорят деньгами, не имея при этом твердо определенной цели. А потом, когда выяснилось, что милиционер денег не взял, более того, пошел в КГБ, его решили убрать любыми средствами. Раздавить, уничтожить. Что так вдруг смертельно обидело или скорее испугало неизвестных дарителей? И главное, кто они? Докопаться до этого можно только в том случае, если удастся установить причину, всполошившую неизвестных. Поэтому Суриков то и дело мысленно возвращался к недалекому прошлому, вспоминал каждое слово, которое произнес у Бобосадыкова, взвешивал и пока не находил крамолы.