Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Законен с твоей стороны вопрос: почему я делал это? Отвечу: я входил в бригаду, обеспечивавшую безопасность Васильева как в Сингапуре, так и из Москвы, в период его сложных забот. Написал особое мнение после того, как было вынесено решение по злосчастному потерянному кредиту.

Итак, мой расчет, исключительно психологического свойства, если хочешь, оправдался. Севастьяновский харак­тер сработал.

Я лично сопроводил Севастьянова и чек на все его мил­лионы из Бангкока аэрофлотовским самолетом, вылетав­шим в Москву через шесть часов после скандала в банков­ском курзале. Сейчас я отстранен от работы до решения своей участи. Какая будет резолюция на моем объяснении, в котором я всю ответственность беру на себя, неизвестно. Вполне возможно, что тебе придется помогать мне искать работу. Севастьянов из-за миллионов, которые никто не зна­ет, как оприходовать, практически под арестом. Марина Владленовна, которая передаст тебе эту бумагу (с ведома моего начальства, не беспокойся), только вдохновительница. Думаю, она вдохновит тебя на подготовку материала об от­чаянном бухгалтере в газете. Но положишь его на стол редак­тору после сигнала от нее же... С самыми добрыми пожела­ниями, Дроздов Николай».

— Семейных, что же, не знает обо всем? — спросил Бэзил.

— Нет еще... Верните записку. Я позвоню, — сказала Ма­рина Владленовна.

— Спасибо вам, Марина Владленовна.

Она как-то странно посмотрела на него. Схватив за руку, нервно сказала:

— Помогите ему. Как-нибудь... Дроздову!

Почти убежала вверх на Кутузовский проспект.

Пройдя пустой гулкий переход, поднявшись на улицу, под дождь, Бэзил проголосовал. Притормозивший «Моск­вич», напомнивший ему собственный, слегка занесло на мокром асфальте.

— Куда? — спросил, открыв провисшую дверь, из проку­ренной душной кабины водитель.

— На улицу Изумрудного Холма, братец.

— А если без дурацких шуток?

По обеим сторонам Бородинского моста с черной Москвы-реки поднимался пар.

Сингапур — Бангкок Москва, 1988.

Парило, и к полудню оранжевая дымка занавесила гори­зонт.

Море загустело. Легкие дышали влагой, голова налива­лась свинцом. Не верилось, что еще утром воздух был стек­лянным, а зеленоватая даль — промытой крутой злобной волной.

К закату заштилело по-мертвому. Малаккский пролив сделался мол очно-серым, неразличимым от неба. В поте­рявшем измерения пространстве моторный сампан «Мор­ской цыган» без бортовой и килевой качки будто лишился осадки и со складкой-буруном у форштевня походил на утюг, ползущий по шелку.

Щуплый рулевой, томясь от духоты, гнездился на кор­точках в проеме поднятой рамы ходовой рубки. Заплетя за спиной руки к штурвалу, матрос клевал носом, смяв подбо­родок о колени. Чтобы сбросить дремоту, вскинул голову к топовому огню на мачте, которую перекрещивал гик с подо­бранными перепонками паруса.

С пластиковых тюков, сваленных между рубкой и доща­той надстройкой, поднялась гибкая фигурка. Мелькнули уз­кие ладони, ребрами ложившиеся на загривок рулевого. Ежась острыми плечами под растянутой футболкой, он то­ненько похахатывал, по-восточному благодаря за участие в нелегкой вахте. Шел «час мыши» — перевалило за полночь. До рассвета же предстояло держать курс по фарватеру, на котором сверхгигантские танкеры и сухогрузы, случись столкновение, подминают каботажные суденышки так же неощутимо, как мелких ящерок слон.

Подмена рулевому, правда, имелась. Но и сменщик не спал. Мускулистого детину одолевал разговорами хозяин сампана. Замученный бессонницей голый старик, замотав пах клетчатым шарфом, возлежал на тиковых досках над­стройки. Слушая его, второй матрос извилистым клинком малайского криса резал в каблуке лакированного штиблета тайник.

Старик был вьетнамец, подчиненный — малаец, к тому же мусульманин. Прислушиваясь к кислящей боли в желуд­ке, толчками подступавшей к горлу, старик втолковывал матросу, какой день начинался с рассветом. Наступало 13 февраля 1983 года, новый год по лунному календарю, благо­приятный для мореходов год свиньи, весенний праздник обновления, который следовало бы, конечно, встречать в кругу семьи. Но у владельца «Морского цыгана» давным- давно никого не осталось, а горшей судьбы на Дальнем Вос­токе не знают. Семью поглотило море, как поглощало оно, считал старик, каждую минуту, каждый час и день его завер­шающегося существования в этом мире, ничего не давая взамен, кроме тяжких трудов и испытаний. Холя пальцами волосок, выкручивающийся из бородавки на щеке, старик поучал: