Щелкнув зажигалкой, Андрей закурил. Табачный дым заклубился в конусе яркого света, отбрасываемого настольной лампой на гибкой ноге, которая была опущена низко, почти к самой клавиатуре, толкнулся в экран ноутбука, разбился об него, как волна о береговой утес, и растекся по гладкой поверхности. Крупинка невесомого серого пепла упала на черную клавишу с литерами П и G; сдув ее, Андрей сунул сигарету в угол губ и, щурясь от дыма, вернулся к работе. Он печатал двумя пальцами, с избыточной силой ударяя по клавишам, – привычка, выработавшаяся во времена, когда работать приходилось на старенькой пишущей машинке с пересохшей лентой, и оказавшаяся неистребимой. Строчки, удлиняясь, поползли по голубовато-серому светящемуся прямоугольнику экрана.
«В то время мой собеседник работал сцепщиком – или, выражаясь языком штатного расписания, составителем поездов. Будет нелишним добавить, что говорить со мной о событиях тех дней он согласился, только получив твердые гарантии анонимности. С тех пор минуло двадцать лет, срок подписки о неразглашении, которую он дал, давно истек. В наши дни многие люди лезут из кожи вон, стремясь привлечь к себе внимание. Так откуда такая скромность? Я знаю ответ, потому что видел глаза этого человека. В них навсегда застыл испуг…»
Глубоко затянувшись, Андрей, не глядя, ткнул окурок в переполненную пепельницу и решительно удалил последнюю фразу. «Навсегда застыл испуг» – это было не то. Испуг навсегда застыл в глазах людей, переживших сталинские репрессии, – как правило, не тех, кто сам был репрессирован или потерял в то лихое время родственников, а тех, кто долгие годы трясся от страха под одеялом, прислушиваясь к шагам на лестнице. Старый пьяница, которого ему ценой немалых усилий и финансовых затрат удалось отыскать в подмосковном дачном поселке, где тот работал сторожем, вовсе не выглядел пугливым и нервным, пока не понял, о чем идет речь. Вот тогда он испугался, да еще как! Андрей обещал не упоминать его имя, но разговорить старика удалось только при помощи бутылки портвейна, и притом не одной.
«Стоило мне упомянуть об августовском путче, как в этих глазах появилось понимание того, что излишняя откровенность может очень дорого обойтись. Для меня, лично, выражение его глаз стало лишним подтверждением тому, что тему событий тех августовских дней девяносто первого закрывать рано. Ничего не кончилось; участники упомянутых драматических событий в большинстве своем живы, здоровы и остаются активными, а зачастую еще и очень опасными членами социума.
Итак, опломбированный почтово-багажный вагон возник на запасных путях станции «Москва-Сортировочная» словно бы ниоткуда. Когда мой собеседник впервые его увидел, тот уже был оцеплен бойцами спецназа внутренних войск МВД в полной боевой экипировке – в бронежилетах, касках, с автоматами наперевес и с вещмешками на плечах. Характерно, что все это войско убыло из столицы тем же грузовым поездом, в плацкартном вагоне, специально прицепленном к составу. По словам моего собеседника, внутри опломбированного вагона тоже кто-то находился – из трубы, выведенной наружу через торцовую стенку вагона, поднимался дымок, и пахло стряпней – свидетель уверяет, что пшенной кашей с говяжьей тушенкой. Солдатами командовал человек в штатском, одетый вполне демократично – в джинсы, кроссовки, светлую рубашку и, несмотря на стоявшую в тот день жару, легкую спортивную куртку, под которой, по твердому убеждению рассказчика, скрывалась наплечная кобура. Лет ему было около сорока, и мой собеседник слышал, как один из солдат назвал его товарищем полковником. Оба вагона были прицеплены к составу, следующему в Казань, то есть, как уже говорилось выше, в восточном направлении. Нет нужды говорить о том, что никаких документов, подтверждающих отправку специального груза из Москвы и прибытие его в Казань, мне обнаружить не удалось, – вероятнее всего, их просто никогда не существовало. Так что же было вывезено из столицы в обстановке строжайшей секретности в те тревожные августовские дни? Сколько таких вагонов ушло из Москвы во все концы Советского Союза? Кто за этим стоял?»
Андрей зажег новую сигарету, включил, протянув руку, заранее заряженную всем необходимым кофеварку, а потом встал и энергично прошелся по комнате, разминая затекшие ноги. Он чувствовал подъем и желание работать – не просто работать, а гнать галопом, с трудом поспевая неуклюжими пальцами за бешено несущимися мыслями. Так бывало – раньше почаще, теперь намного реже, – когда работа сдвигалась с мертвой точки и начинала идти словно бы сама по себе, без его участия. Это напоминало езду на тяжелых санях – сначала их приходилось мучительно, с кряхтением и руганью сквозь зубы, толкать в гору, а потом, перевалив гребень, оставалось только запрыгнуть в них и мчаться с ветерком, надеясь, что на пути не подвернутся какое-нибудь дерево или валун. Марта в их лучшие дни почти всерьез утверждала, что это происходит, когда у него «открываются чакры», – дескать, преодолев некое сопротивление, он устанавливает прямую одностороннюю связь с космосом и черпает вдохновение прямо оттуда, из высших сфер. И иногда Андрею начинало казаться, что так оно на самом деле и есть.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу