Андрей Воронин - Высокое напряжение

Поэтому, когда нож серебряной рыбкой сверкнул в прокуренном воздухе банкетного зала, Палач лишь плавно перенес вес своего тела на правую ногу, согнув ее в колене, и так же плавно повел стволом автомата, провожая им нырнувшего под стол толстяка. Нож пролетел над его левым плечом, бешено вращаясь, словно ненароком сорвавшийся с оси самолетный пропеллер, и с глухим стуком воткнулся в косяк двери, где и засел намертво, мелко вибрируя и издавая низкое злобное гудение. Посланная Палачом вдогонку толстяку длинная очередь распорола бархатную обивку кресла, выбила острую щепу из подвернувшейся по дороге ножки стола и настигла очкастого азиата еще в полете. На затоптанный ковер он упал уже мертвым, но недоверчивый Палач, тщательно прицелившись, всадил еще одну пулю точнехонько между линзами очков, расколов оправу пополам и проделав в черепе азиата лишнее отверстие.

Убедившись, что все мертвы. Палач повернулся на сто восемьдесят градусов и навел свой пистолет-пулемет на дверь. Его расчет оказался верным: надувной качок все-таки околачивался где-то поблизости и, услышав непонятный шум, доносившийся из банкетного зала, не придумал ничего умнее, как вломиться туда со всей скоростью, на которую был способен. При этом он даже не удосужился вынуть пистолет, а лишь положил ладонь на его рукоятку, заведя руку за спину. Палач выждал секунду, давая оснащенной пневматической пружиной двери мягко захлопнуться за последним телохранителем Рябого, и только после этого спустил курок. Теперь спешить было некуда, и он стрелял одиночными, растягивая удовольствие: в грудь, в пах, в горло… Когда он попытался выстрелить качку в лоб, курок сухо щелкнул, сигнализируя о том, что в магазине кончились патроны.

Мертвый качок, вопреки ожиданиям Палача, вовсе не взлетел под потолок, как проколотый воздушный шарик. Лицо у него стало удивленным и обиженным, колени мягко подломились, и он упал лицом в ковер с таким грохотом, словно обрушился трехстворчатый платяной шкаф. Палач равнодушно бросил на него разряженный автомат и неторопливо закурил. Теперь он был не против выпить водки, но вся посуда вместе со все еще зажатой в пальцах Рябого скатертью валялась под столом, а водка, которую за мгновение до смерти разливал по бокалам бритоголовый, свободно стекала по стене, по дороге смешиваясь с кровью и прихватывая кусочки прилипшего к потертому фальшивому бархату грязно-белого вещества.

Жадно затягиваясь сигаретой, Палач в последний раз осмотрел место побоища, небрежно сбросил на пол все еще стоявший на столе пустой кейс и двинулся к дверям. Здесь он остановился, секунду подумал и, подняв руку, легко выдернул глубоко увязший в дереве дверного косяка нож. Он положил нож в карман и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

Проходя через общий зал, он поманил к себе официанта, который давеча общался на улице с качком. Ему было неизвестно, о чем они там беседовали, да он и не стремился это узнать. У него не было времени на расспросы, да и результаты любого, даже самого пристрастного и жесткого допроса всегда вызывали у него некоторые сомнения. И потом, все это было неважно. Важным было другое: теоретически качок мог обсуждать с официантом свои профессиональные проблемы, а значит, официант мог знать, что он, Палач, прибыл в это захолустье из Москвы. Мог знать и мог сказать… Мог, конечно, и не знать, но это уже были детали.

– Слушай, парень, – сказал он подбежавшему на зов официанту, – тут есть одно дело… Ты ведь, насколько я понимаю, свой человек?

Официант подобострастно ухмыльнулся, всем своим видом давая понять, что он таки свой, свой в доску, то есть до такой степени свой, что даже выразить невозможно. Палач удовлетворенно покивал, доверительно взял этого идиота за плечо и мягко увлек прочь из зала в полутемный вестибюль.

– Тут вот какой винегрет, – сказал он, останавливаясь возле барьера пустующего по случаю летнего времени гардероба. – Рябой и его ребята.., как бы это тебе объяснить.., в общем, они немножко умерли. А поскольку ты свой, то тебе сам Бог велел поддержать компанию.

– Что? – растерянно переспросил официант. – Простите, я что-то не совсем вас понимаю…

Он говорил это по инерции, а на лице его, молодом, гладком, румяном лице профессионального холуя уже проступило полное понимание. Он еще не мог поверить в то, что должно было вот-вот произойти, еще не успел свыкнуться с этой мыслью и до конца оценить последствия, заключавшиеся для него лично в полном отсутствии каких бы то ни было перспектив, но его слова о том, что он чего-то не понял, были явным враньем.