Леонид Влодавец - Атлантическая премьера

Я-то мог. Мне вдруг остро, болезненно стало жаль той голубой колясочки, которую я забыл, будучи Коротковым, и вспомнил, только став Брауном. Пустой колясочки, одеяльца, всего того, что было у меня отнято неизвестными мне людьми… И я, здоровенная орясина, шмыгнул носом и заплакал. Впервые лет эдак за пятнадцать.

— Ну-ну! — сразу приободрился Чудо-юдо. — Не плачь…

Запас слез у меня был маловат. Наверно, я отревел свое еще в малолетском детдоме. Не больно нас там ласкали. Но неужели мне винить в этом заучившихся, задерганных, полуголодных студентов? Ведь не подкинули же они меня, не бросили. Меня украли, а потом и бросили чужие, злые люди, и лишь Родина-мать меня растила, лечила, воспитывала по-солдатски, чтоб я ей потом служил на гэдээровской земле.

— Мы ведь весь Питер обегали, — сказал Чудо-юдо, все еще извиняясь, — и детские комнаты, и дома, и больницы, и морги даже… Но потом нам нужно было как-то выходить из этого кризиса. У нас была учеба, нам надо было думать о будущем. Мы ведь надеялись на милицию. Но… Вот только сейчас…

Да понял я, понял уж давно, как вам приходилось. Да, перестали бегать по моргам, потому что испугались, а вдруг именно там и найдете. Да, понадеялись на ментов, которые не слишком внимательно искали ребенка по фотографии и пеленкам, да еще по одеяльцу. А на фотографии только круглая рожица и большой пуп. Положи рядом десяток таких фото и найди по ним среди кучи живых младенцев нужного… И уж, конечно, не по интеллекту было тем, кто искал, догадаться, что ребенка можно перепеленать, завернуть в драное байковое одеяльце и увезти в Москву. А в результате — я остался без детства. И мне его уже ни ООН, ни Президиум Верховного Совета СССР не вернет.

— Мы ведь, когда решили заводить второго, — сознался Сергей Сергеевич, — хотели его назвать Димой. Но мама сказала: «Нет, Дима найдется, я верю!» И назвали Мишей.

Да, ведь у меня теперь и брат есть! А также, может, и еще куча родни… Не было ни гроша, да вдруг алтын… Чудеса!

— Я, Сергей Сергеевич, в детдоме часто плакал, когда маленький был. Нас, дошколят, иногда усыновлять пытались. Выбирали, словно кукол в магазине. А я вот никому не подходил… Оттого и ревел, — пожалуй, это больше всего растрогало, даже до слез довело Чудо-юдо. Никак у меня его язык не поворачивался назвать отцом.

— Ладно, — произнес Сергеич, вытерев глаза платком, — нечего нам сопли разводить. Придется мне восполнять то, что в детстве тебе задолжал…

Я вдруг посмотрел на уже хорошо знакомый интерьер дачи совсем иными глазами. Да ведь это теперь дом моих родителей! Законных, вполне богатых и обеспеченных, с машиной, гаражом, дорогой начинкой из мебели, ковров и зеркал… И я тут не гость — а хозяйский сын, да еще старший. Наследничек! И мой батя — решился я все-таки! — не последний человек в столице, если за день может раздобыть для сына отдельную однокомнатную и даже вручить от нее ключи… Да, он какой-то сложный мужик, может быть, один из тех «серых кардиналов», которыми меня пугал «главный камуфляжник» — мне-то что? Зато дорога в институт мне открыта, да не в простой.

Я вспомнил «халтуру» и подумал: «Вот ведь! Еще утром пахал на „дядю“, и работа показалась тошной. А теперь получается — на меня пашут. Чтобы я, уже не какой-то там неизвестно чей Колька Коротков, а Дмитрий Сергеевич Баринов жил, как… барин. Парился в сауне и зимой в бассейне купался».

В общем, почуял я наконец-то, хоть и с трудом, что куда-то ВЕРНУЛСЯ. И тем был счастлив!

Да, хорошо тогда было… Наверно, ничего лучшего у меня в жизни не было и не будет. Все прошло, все стало по-другому, и многое из того, чему я тогда радовался, выглядит совсем не так. Я еще не догадывался, как потащит меня по жизни новая судьба. Тогда «новая жизнь» виделась мне чем-то вроде серебряной лунной дорожки на воде Карибского моря, которую «я» — Браун наблюдал, плывя с Марселой от затонувшего вертолета к маленькому песчаному острову… Тогда Браун думал, кажется, о том, что дорожка эта очень красива, но по ней нельзя ходить. Браун был прав, как все циники и прагматики. Они всегда точно знают, что можно, а что нельзя. Я тоже знал, что по такой дорожке нельзя ходить, но ВЕРИЛ, что мне это почему-то удастся, что я сумею пройти «по морю аки посуху»… Самонадеянный дурачишка! Почти сразу же я, фигурально выражаясь, «провалился», и не в освежающую прохладу океанской воды, а в тухлое и грязное болото. С тех пор я бреду по нему, постепенно погружаясь все глубже и глубже. Увы, это болото вижу только я (я знаю, что оно уже затянуло меня минимум по пояс), а другим, со стороны, кажется, будто я, не касаясь воды, уверенно «бегу по волнам». И еще немало остолопов попробует так бегать.