Пётр Разуваев - Русский калибр (сборник)

Она откинула назад густые волосы и улыбнулась, блеснув белоснежными зубами.

— Всё закончилось хорошо. Суд передал все права на имущество мужа мне, и понемногу я привыкла. Теперь я — заправский «бизнесмен».

— Думаю, родственники вашего мужа не слишком обрадовались?

— Да, теперь мне не стоит появляться в Иордании, — грустно подтвердила девушка.

Я спрашивал о чём-то ещё, а она отвечала мне, и постепенно эта игра в вопросы и ответы перерастала в нечто большее, что уже можно было называть беседой, разговором, общением двух людей, в равной степени симпатичных и приятных друг другу. Она рассказывала мне о своей родине, где растёт лучший в мире кофе, где люди уходят к счастью, жуя терпкие листья ката , и где жила некогда царица Савская. Рассказывала об отце, который день изо дня уходил в маленькую кузницу на базаре, где, склонившись над древней наковальней и держа в руках те же самые инструменты, которыми работали его отец, и дед, и прадед, чеканил узоры на серебряных пластинках, украшающих ножны джамбии , кривого йеменского кинжала с широким лезвием. Фатима говорила о своей матери, которая родила четырнадцать детей и умерла, рожая пятнадцатого, и о молодой жене отца, которая была на два года младше его старшей дочери, но всё равно считалась главной на женской половине. О том, как её в двенадцать лет фактически купил богатый иорданец, заехавший по делам в Сану и внезапно решивший жениться. Фатиме несказанно повезло, и её муж, которому тогда было всего сорок семь лет и который казался ей глубоким стариком, оказался умным, порядочным человеком и сумел разглядеть в невзрачной, худой, стеснительной девочке будущую женщину. Он увёз её во Францию, дал ей образование и помог познать настоящую, добрую жизнь, в которой не было ни голода, ни побоев, ни унижений.

Мы уже больше двух часов колесили по ночному, вымершему Парижу, освещённому огнями фонарей, расцвеченному яркой, многокрасочной рекламой, и только редкие машины обгоняли нас, да отключённые светофоры ехидно подмигивали вслед наглыми жёлтыми глазами. Париж опустел, заснул, и во всем этом огромном городе не осталось никого, лишь внутри серебристого «Мерседеса» было двое людей, ставших близкими и понятными друг другу в этот час. Она ни разу не спросила, куда же я хотел попасть, и мне уже не было нужды лгать и изворачиваться. Мы оба знали, что должно между нами произойти, хотели этого и — боялись в то же самое время. Наверное, у каждого из нас были свои причины желать и бояться.

— Вы постоянно живёте в Париже? — спросил я. Фатима покачала головой:

— Нет. Я надолго уезжала на родину, в Йемен, и вернулась совсем недавно. Все знакомые успели за это время растеряться, друзья… Да их и не было никогда. Наверное, кроме Робера и Лары, в Париже у меня нет больше близких людей.

— А разве…

Фатима поняла, о чём я спрашиваю, и смутилась.

— Если вы подумали, что у нас с Робером… роман, то вы ошиблись. Мы были вместе, но… давно. Теперь всё уже закончилось.

— А с Ларой? — лукаво поинтересовался я, но Фатима не приняла шутки, словно даже возможность подобного была для неё оскорбительна.

— Вы сошли с ума? Мы подруги, да… Но Лара никогда не предлагала мне ничего подобного, мы просто…

— Простите меня, — она вела машину левой рукой, правая расслабленно лежала на коленях, и я, не раздумывая, взял в свою руку её тёмную ладошку.

Фатима слабо вздохнула, я почувствовал, как на мгновение напряглось её тело, миг — и её ладонь вновь стала мягкой и безвольной. Тёплой. Нежной. Слабой и в то же время крепкой была эта маленькая рука, и под тонкой шелковистой кожей легко можно было угадать сильную плоть. Нежно, почти невесомо касаясь пальцами её ладони, я выглаживал тончайшие линии и узоры; слегка сжимая, перебирал тонкие пальцы, прижимая свою ладонь к руке девушки, ослабевшей и трепещущей от неведомого, никогда ранее не возникавшего в её теле ощущения. Я и сам не понимал, что со мною происходит, казалось, что каждый нерв, каждая клеточка моего тела собрались в эту узкую щель между нашими ладонями. Уже несколько минут назад сменился сигнал светофора, и мы могли бы продолжать свой путь, могли бы, но… Сжимая её повлажневшую ладошку, я чувствовал, знал, понимал — ещё мгновение, и я наброшусь на неё, потому что истончившаяся от лёгких касаний наших рук перегородка между разумом и чувством неудержимо рушилась, падала, падала… Фатима опередила меня лишь на миг. Сильно сжав мою руку, внезапно она выгнулась всем телом и, глухо застонав, раскрыла широко колени, вдавливая наши ладони между своих ног, туда, в тонкую ткань юбки, сквозь неё, навстречу рвущемуся наслаждению.