Светлана Алешина - В пекло по собственной воле

Он замолчал, посмотрел на меня устало:

— Вот, собственно, и все, что там произошло…

— А этот, худой пассажир, что дрался с вами? — напомнила я. — Куда он делся потом?

— Вот этого я не знаю. — Менделеев тяжело вздохнул. — Я пытался нырнуть, посмотреть — нельзя ли Лешку вытащить из кабины пилотов… Но там все двери перекорежило, не пробьешься. Остался Лешка там, под водой… Жизнь у него непутевая была, и погиб как-то ни из-за чего…

Я вдруг разозлилась на него. До чего же иногда бывают высокомерны наши начальники-командиры, когда речь идет не об их жизнях, а о жизнях их подчиненных или даже друзей! Этот самый Лешка, про которого он рассказывал, погиб, пытаясь спасти самолет от опасности, которую он очень точно почуял. Пусть это ему не удалось! Пусть противник оказался опытнее или хитрее его. Но никто не дает Менделееву права говорить о его смерти столь снисходительно…

Лешка, которого я не знала, но которого почему-то уважаю, несмотря на то, что его прежняя жизнь, может, и не заслуживала уважения, погиб и за него, за Менделеева. Может, именно его вмешательство в план преступников помогло самолету не разбиться, а всего лишь затонуть? Надо уметь уважать человека не только за его жизнь, но и за смерть. Потому что есть люди, для которых смерть — самое главное событие в их жизни. Самое важное из того, что они сумели сделать за все годы своего существования на земле — умереть ради других…

Наверное, я была слишком раздражена на Менделеева за его пренебрежительное отношение к человеку, который погиб почти у него на глазах, и поэтому заговорила не столь доброжелательно, как он:

— Я выполню свое обещание. Хотя это и не слишком разумный шаг с моей стороны. Гораздо умнее было бы продолжать морочить вам мозги и выпытывать информацию, которая поможет мне прийти к окончательному решению.

Менделеев посмотрел на меня как-то недоуменно, но промолчал. Он явно не понял, чем вызвал во мне раздражение. Но остановиться я уже не могла.

— Да, я подозреваю вас! — продолжала. — Подозреваю в преступлении против одной из ценностей моей жизни. Против дружбы и верности. Верности друзьям и самому себе. Я слишком люблю своих учителей — Григория Абрамовича и Константина Ивановича, чтобы на все закрыть глаза и оставить вас в покое.

Я видела, как округляются глаза Менделеева, но продолжала. Что-то несло меня, словно с горы на лыжах, и я не могла ни притормозить, ни остановиться, ни свернуть куда-нибудь в сторону.

— Предательство — самая гнусная вещь из всех, которые мне известны на свете. Все равно, кто его совершает и кого предает. Тот, кого предали, — теряет больше, чем жизнь. Он теряет веру в жизнь и в самого себя. Ему остается только доживать свой век по инерции, не глядя людям в глаза. Он ведь не может поверить, что люди искренни с ним, и, одновременно, не может поверить, что мир устроен так, как устроен, и в основе всего лежат ложь и предательство. Он уходит от мира в себя, в свою скорлупу и начинает исподтишка презирать весь мир и всех, кто встречается на его пути. Ему ничего не стоит представить себе, что они — такие же гнусные и циничные предатели, как тот человек, с которого началось его разочарование в этом мире. Подумайте об этом, генерал, подумайте, когда выпадет свободная минута. Вам станет тошно и от своих государственных дел, от всех этих ваших переговоров с министрами и президентами, от далеко идущих планов, когда вы сами у себя будете вызывать отвращение. Неужели у вас никогда не было таких минут? Вы спрашивали меня — во что верю я?.. Или нет — это я, кажется, вас спрашивала. Ну да все равно. Какая разница! Так вот, я верю, что предателя рано или поздно настигает возмездие! Его предательство к нему же самому и возвращается, и он понимает, что в конечном итоге предал самого себя! Предательство — это самоубийство, Менделеев, поверьте мне… Я ненавижу вас, Менделеев, потому что… Потому что я не могу поверить, что… Что вы можете быть предателем…

Не знаю, что со мной случилось, наверное, виной всему была кессонная болезнь, пусть и в самой легкой форме, но я разревелась, как какая-нибудь дурочка-школьница. Да, собственно, и монолог мой был настолько перенасыщен романтикой и максимализмом, что я сама потом удивлялась, вспоминая, куда подевались в тот момент мой рационализм и моя выдержка, мое понимание людей и внимательность к их психологическим реакциям.

Но самое удивительное, что и на Менделеева скорее всего действовала та же самая кессонная болезнь. Потому что он сделал удивительную для меня вещь. Он обнял меня за плечи. Прижал мою голову к своей груди, поцеловал в макушку и прошептал: