Илья Рясной - Ночь длинных ножей

— Не сделают, — махнул рукой Алейников. — Им нужен Волк. А кому-то нужен американец. Обмен состоится.

Когда совещание закончилось, Кузьмич спросил:

— Сейчас обратно? Или переночуешь у меня? Я квартиру рядом с управлением снимаю. Горячей воды нет, но так — все удобства.

— Нет, спасибо. Я в Таргун.

— По боевику своему?

— Да. Заброшу его, оставлю там. Переночую. И обратно. Если бы Алейников знал, что его ждет. И хотя знать он этого не мог, что-то кольнуло в глубине души. Возникло мимолетное чувство близкой опасности, но он загнал его подальше.

— Ну тогда с богом, — хлопнул его по плечу Кузьмич.

— Спасибо…

Джамбулатов был то ли на положении пленного, то ли гостя. Автомат ему не вернули, но и гранату не забрали. Он все время был под надзором не менее двух бойцов. И это пристальное внимание не столько причиняло неудобства, сколько раздражало.

На базе постоянно находилось помимо Синякина еще человек пять-шесть боевиков. Из них раньше он встречал рябого по имени Хожбауди, который относился к нему настороженно, зло, и невооруженным взглядом видно было, что рябой мечтал, как когда-нибудь ненавистного мента отдадут ему на расправу. И где-то Руслан видел худющего, с дегенеративным лицом паренька по имени Ибрагим, звали его все Ибрагимка. Но где — припомнить никак не мог. Что-то было связано с ним крайне неприятное. Взгляд у Ибрагимки был мутный, ничего не выражающий, но время от времени он фокусировался и будто из глубины души проглядывала тупая злоба. Он казался Джамбулатову куда более опасным, чем тот же рябой или остальные боевики.

— Сам откуда? — спросил как-то у Ибрагима Джамбулатов.

— Из Чечен-аула.

— Чего сюда занесло?

— Воюю.

— За что воюешь-то?

— За веру, — отчеканил Ибрагимка, и из мути его глаз блеснула на миг искренняя ненависть, направленная на Джамбулатова.

— И давно воюешь?

— В Грозном воевал. Фугас рвал… Солдат убивал… Абу меня ценит! — Ибрагимка выпятил грудь.

— Молодец.

Синякин время от времени выезжал куда-то по делам на «Ниве» или на «КамАЗе», но никогда не отсутствовал больше суток. Дел, похоже, у него было немало, но открыто светиться в подконтрольных федеральным силам населенных пунктах он боялся. Слишком по многим статьям Уголовного кодекса его разыскивали. Самый гуманный суд с закрытыми глазами отвесил бы ему минимум двадцать лет, и он это хорошо знал и осторожничал. Свое убежище он считал вполне безопасным.

В свои тридцать шесть лет Синякин освоил не одну статью Уголовного кодекса. Первая судимость — условно, еще при Советах, — за хулиганство. Он был хулиганским авторитетом в станице, и путь его был определен — трактористом в зерносовхоз, но началась большая буча. Чечня объявила свою независимость. И пошли лихие дела.

Начинал он с того, что со станичниками грабил поезда, идущие из России транзитом через Чечню. Эта забава приобрела общенациональный характер. Жрать особо в станице при Дудаеве было нечего, денег не водилось, и поезда, идущие мимо, все воспринимали как гуманитарную помощь свободной Ичкерии. За один только девяносто третий год в общей сложности на Грозненском направлении железной дороги разграбили более полутысячи поездов на пару миллионов долларов.

Впрочем, в грабеже поездов Синякин и ему подобные были на подхвате. Это была политика Чечни, и занимался грабежами чуть ли не на официальном уровне чеченский ОМОН, который Дудаев сформировал преимущественно из ранее судимых. Схему нападения на поезда они разработали четкую. От границы состав сопровождался шпионами, которые иногда за взятку уговаривали машинистов тормознуть состав. И тогда на товарняк налетали омоновские разбойнички — подвозили грузовики и выгружали все, что имело смысл выгружать. Но для того чтобы создать впечатление, что грабежи — это вовсе не официальная линия Грозного, а инициатива, идущая из глубин обнищавших от российской имперской политики народных масс, станичникам обычно давали на разграбление пару вагонов, на них потом и сваливали всю вину. Синякина такое положение вещей устраивало. Тем более в интернациональной шайке, где были и ногайцы, и чеченцы, и русские, он стал вожаком, а поэтому ему перепадало больше всего добычи.

В октябре девяносто четвертого движение поездов по Чечне было прекращено. И бизнес разом накрылся. Легкие деньги иссякли, и Синякин подался на Ставрополье, где у него были знакомые, чтобы присмотреться, к какому промыслу он и его братва могут приложить руку Там он было развил бурную деятельность, но не сошелся по понятиям с местной братвой. Мирного базара не вышло, Синякин был парнем вспыльчивым, трудно управляемым, под горячую руку запорол двоих ножом, один из них был чеченец, и подался в Чечню.