Валерий Горшков - Двойник

Мужчина, однако, сумел сдержать стон. Молча достал мобильный телефон и стал набирать номер.

— Михаил Борисович? Это Ворон. Дитя ваше живо и здорово. «Скорой помощи» не надо. Спецназа тоже. Выезжайте. — Он продиктовал адрес. — И вот что еще… От предлагаемого вами гонорара я, пожалуй, откажусь.

Закончив разговор. Ворон, так и не сказав ни слова, вернулся в соседнюю комнату. Нет, деньги от такого финансового туза, да еще с очевидными криминальными связями, как Сосновский, он, конечно, возьмет. Но Ворону как-то по-детски захотелось отомстить этой малолетней лярве, ради которой он рисковал жизнью, — мол, ты и гроша ломаного не стоишь.

Ворон снова набрал номер финансиста.

— Это опять я… Так вот, насчет гонорара… Разве я отказался? Я отказался от того гонорара, который вы мне предлагали. Работа оказалась более сложной и жизненно опасной. Короче, мне нужен чек на пятьсот тысяч долларов на предъявителя в одном из иностранных банков, который я вам назову несколько позже. Значит, договорились?..

Он вдруг вернулся мыслями к «лярве», но сейчас совсем по-новому оценил поведение Ирины Сосновской. Ведь перед ней был страшный, вооруженный мужик в маске, только что замочивший ее любовника. Да тут любой в штаны наложит без всякого слабительного! А как девчонка себя с ним вела! Как разговаривала!

Периферическим зрением Ворон уловил какое-то движение. У стены все еще стоял заваленный им братан со стилетом между ребер. Он делал слабую попытку вытащить свой пистолет из подмышечной кобуры. Пулю тратить на него не хотелось.

Много чести!

Взгляд Ворона наткнулся на пару грязных лопат, предназначение которых сразу стало для него ясным. Он взял одну из них, с пятнами крови и налипшими волосами, и коротким резким движением снес братку голову.

Как предпочитают в таких случаях выражаться судебные медики, была нанесена травма, несовместимая с жизнью.

Услышав далекий глухой щелчок металлической двери-решетки, донесшийся из тюремного коридора, и последующие за ним уверенные шаги сразу нескольких человек. Алтаец оторвал неподвижный взгляд от тусклой, засиженной мухами лампочки под потолком и приподнялся на локтях.

Шаги приближались. Сомнений не было — невидимые сквозь стальную дверь камеры гости направляются именно к нему. Значит, уже утро. Как же быстро летит время…

Спустив ноги с прикрученной к полу металлической кровати, он оперся спиной о холодную выщербленную стену, на секунду прикрыл глаза, а потом резко, словно сбрасывая с себя оцепенение, провел обеими ладонями по густо поросшему щетиной лицу и шумно выдохнул. Будь они прокляты, эти поганые мусора!

В замке, не смазываемом, видимо, со дня основания питерского следственного изолятора, с противным скрежетом дважды провернулся ключ. В полумрак крохотного мрачного помещения камеры-одиночки ворвался яркий свет из коридора, озарив со спины стоящих в проеме людей и сделав их похожими на темные бестелесные силуэты ночных призраков.

Алтаец мысленно усмехнулся такому внезапно пришедшему на ум сравнению и поднялся на ноги.

Молча наблюдал, как вслед за двумя прапорщиками в мятой форме, чьи тупые рожи за восемь месяцев и шесть дней пребывания в СИЗО обрыдли буквально до тошноты, в камеру заходит еще один человек. Это был невысокий сутулый старичок с перекинутым через руку полотенцем и маленьким, видавшим виды чемоданчиком в сморщенной, как у мумии египетского фараона, костлявой руке.

— Подъем, свинья! рявкнул один из вертухаев, тут же ткнув и без того стоящего на ногах Алтайца резиновой дубинкой в грудь. — А теперь — сидеть!

Пошатнувшись, все еще внешне крепкий, но после долгой отсидки в этой затхлой крысиной норе заметно физически сдавший арестант не устоял на ногах и неуклюже осел на отшлифованные сотнями тел, почерневшие от времени доски лежака.

Вертухаи встали по обе стороны от Алтайца, со зверскими выражениями на рожах поигрывая «демократизаторами».

— С-сидеть, гнида! — наклонившись к самому лицу зека и дыхнув застоявшимся перегаром, прошипел краснорожий прапор. — Иначе, плесень… В общем, ты меня знаешь!

Скрипнув зубами от клокочущей внутри дикой злости. Алтаец не произнес ни слова. Он еще слишком хорошо помнил ту самую первую ночь в изоляторе, когда его в перепачканном уличной грязью и со следами протектора омоновских ботинок белом костюме от Кельвина Кляйна определили в отдельные апартаменты. И тут же именно этот отмороженный ублюдок в погонах вломился в камеру и ни с того ни с сего принялся дубасить его сначала пудовыми кулаками, а потом, упавшего на холодный пол, мутузить тяжелыми сапогами с металлическими набойками на носках.