Андрей Измайлов - Белый ферзь

Другой вопрос, как этими средствами распоряжаться. Если тратиться преимущественно на «бухло», как выразилась сиделка-Света, любые средства недостаточны.

— Вы хоть прибираете здесь? — спросил Колчин, тщательно отмодулировав вопрос, дабы и нотки упрека не проскочило. Его интересовал букет-сухостой.

— Знаете что?! — взвилась сиделка-Света. — Вы — родственник?! Вот и прибирайтесь! — (Или он с модуляцией просчитался?) — Она в припадке бьется, если хоть что-то с места сдвинешь, хоть ведро мусорное! — и сымитировала вой: — Я должна знать, что куда я что положила, там то и лежит!

— Ключ, например… — спровоцировал Колчин.

— Л-ладно! Я положу ключ, чтобы она знала куда. А вы потом сами за ней гоняйтесь по городу, ладно?! Мне деньги платят за то, что я с ней сижу, а не бегаю по морозу наперегонки — кто раньше до Смольного! Да плевала я на эти деньги, на эту работу, если — так…

Сиделка-Света осеклась и встала с табурета.

Колчин тоже встал. Когда входит дама, по протоколу надлежит встать.

Ревмира Аркадьевна Алабышева-Дробязго была облачена в строгий костюм — пиджак-юбка-блузка. Макияж. Прическа. Грудь — в бряцающих наградах.

Только… издали — норма. Или при сильной близорукой расплывчатости.

Зрение у ЮК — единица. Хозяйка — в трех метрах.

Строгость костюма нивелировалась либеральными пролежнями-складками (давно в шкафу лежал, давно…), косметика на лице — неловкая, густая и… не везде точно по адресу (руки-то дрожат), прическа — надо бы голову предварительно помыть… А бряцающие награды — юбилейные медальки. Да-да, и комсомольский значок. Непременно. Кроме того, в домашних тапочках и полуспущенных чулках…

— Я готова. Мы едем? — тон у Ревмиры Аркадьевны проявился деловито-номенклатурный. — А вас, милочка, я больше не задерживаю. Вы уволены без рекомендаций! — тон у Ревмиры Аркадьевны проявился барски-княжеский.

Ну верно. Колчин — шофер-порученец из Смольного. Сиделка-Света — девка-чернавка, пшла вон!

— Да пожалуйста! — фыркнула сиделка. Преувеличенно осторожно разминулась с Алабышевой в дверях — не задеть бы сиятельных мощей! — и хлопнула коридорной дверью.

Колчин было оторопел: вот не было печали! Но через короткую паузу сиделка-Света появилась за спиной «княгини» и жестами показала: буду в комнате, если вдруг чего… И на том спасибо!

— Который час?! — брюзгливо поторопила деловая дама. — Машина у подъезда? Мы едем или нет?!

Час уже восьмой, четверть восьмого. Машина у подъезда. Мы не едем.

— Ревмира Аркадьевна, здравствуйте, — внятно, раздельно произнес Колчин. (Вот уж действительно — здравствуйте, Ревмира Аркадьевна, хоть какое-то время, хоть пока он, Колчин, здесь, иначе визит к старой даме теряет остатки смысла!) — Ревмира Аркадьевна, я — Колчин. Из Москвы. Не узнаете? — он состроил сконфуженную улыбку, дабы «не узнаете» было воспринято не намеком на «ку-ку» хозяйки, а покаянным признанием, мол, да-а, сколько лет, сколько зим, давно не виделись, немудрено запамятовать.

Алабышева сосредоточенно уставилась на гостя. Обманчивая сосредоточенность — то ли работа мысли идет, то ли видимость одна. Чужая душа, тем более больная, — потемки.

— С Рождеством вас! — Он собрал в кучку распотрошенный и обезвреженный сиделкой букет и преподнес княгине-комсомолке, будто прикармливая пугливого зверька, — с той же осторожностью движений, чтоб не насторожить, с той же готовностью отдернуть руку, чтоб за палец не цапнули.

— Ты кто? — агрессивно спросила Алабышева тоном хозяйки дома, в котором вдруг завелся вредитель.

— Я — Колчин. Из Москвы… — повторил Колчин.

— А это что? — она сказала про букет, но при этом не сводя взгляда с гостя.

— Это цветы. Вам, Ревмира Аркадьевна. От меня. И… — он закинул наживку: —…от Инны.

Алабышева на миг перевела взгляд на подоконник с букетом-сухостоем:

— От какой Инны?

— От вашей дочери, Ревмира Аркадьевна. Я — ее муж. Помните? Я — Колчин…

— У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!

Колчин счел бы заявление следствием амнезии, когда бы оно, заявление, не прозвучало именно ЗАЯВЛЕНИЕМ — аффектированным, рассчитанным на публику. Публика — он.

— Всего вам доброго! — ответил заявлением на заявление Колчин, сымитировав подкожную обиду и готовность немедленно покинуть помещение.

Букет он положил на край липкого стола и сделал шаг к выходу. Только ему пришлось бы тогда либо таранить тешшшу, либо проявлять талант верблюда, пролезшего-таки в игольное ушко, — Ревмира Аркадьевна целиком и полностью перегораживала собой дверной проем, а любое прикосновение могло быть истолковано как нападение громилы на беззащитную старушку. Нет ли у громилы топора под мышкой?