Михаил Нестеров - Мобильный свидетель

— Хорькова и Олега?

— Кого же еще?

— Паршин мог убрать их. Найти троих людей в три раза проще, чем одного. И теперь Паршин бежит уже от обвинений в трех убийствах. Генерал пошел по пути ошибок. И если я прав, он дал вам еще две возможности упрятать его за решетку.

— Доказать его причастность к одному из трех совершенных им убийств, — медленно покивал Рамаданов. Но духом отчего-то не воспрянул. Он торопил события, и его торопливость была более чем оправдана, а точнее — объяснима: опекун свидетельницы, с помощью которой он мог выдвинуть обвинения против Паршина, сидел рядом с ним, а не висел, к примеру, на проводе.

Надо отдать ему должное, он был терпелив… несмотря на свою несдержанность, думал о нем Черкунов. Терпеливость его проявилась именно в том деле, которое он посчитал ключевым, венчающим его долгую и богатую, насыщенную в том числе и драматическими событиями карьеру. Может быть, так, а может быть, по-другому рассуждал прокурор. Черкунов упомянул о трех эпизодах, по которым проходил Паршин, но только один из них был для него самым лакомым — убийство Котика. В голове прокурора, возможно, зародились строки обвинительной речи, и пусть даже не он произнесет ее в зале суда. В его речи много натурализма и жестокости, и этот прием безотказно действует на присяжных, не оставляя шансов защите, слово которой — последнее. В зале звучат слова: «Обвиняемый хладнокровно, а значит, отдавая отчет в совершаемых им действиях, наносит удары своей жертве (о морально-волевых качествах жертвы он конечно же умалчивает, буквально избегает называть ее по имени). Удары когда слабые, а когда сильные. Он причиняет жертве боль, и вот его жертва мертва. Но последние мгновения жизни для нее вытянулись в вечность…» Конечно, Черкунов стилизовал прокурорскую речь под адвокатскую, но сути это не меняло. Перед этим эпизодом на крыше небоскреба меркли другие, рядовые убийства майора Хорькова и Олега: несколько выстрелов из пистолета, и у ног стрелявшего растянулись два трупа. На крыше небоскреба сцепились два пса, а собаке — собачья смерть. Речь шла о шаблоне.

Черкунов передал прокурору полиэтиленовый пакет.

— Что в нем? — спросил Рамаданов, положив его на колени.

— Ровно половина куртки Одинцовой. На ней осталась кровь человека, которого убили у нее на глазах. У вас есть возможность сделать анализ ДНК?

Прокурор ответил «да». Может быть, у него была и другая возможность: не откладывая дело в долгий ящик, ехать с этой курткой в лабораторию и буквально дождаться результата в коридоре. Только тогда он получит подтверждение: на крыше дома была пролита кровь Саши Котика. Ему останется только узнать место его захоронения. Черкунов сунул ему мосол, и он принялся грызть его. И пока он не опомнился, Черкунову нужно было ретироваться. Нарушая субординацию, он первым протянул ему руку:

— До свидания, Дмитрий Николаевич.

— До свидания, — сказал тот, отвечая на рукопожатие.

Эшли Смит пришлось многое вспоминать из биографии Саши Котика еще и потому, что на след Паршина могла вывести Алла Корбут, боевая, можно сказать, подруга Котика. Живой Паршин — доказательство смерти Котика, и наоборот. Доподлинно было известно, что Корбут не проливала кровь, но помогала Саше во всех его преступлениях. Она была его материальной базой, и ей была интересна эта роль. Казалось, она знала меру и ни разу не перешагнула грань дозволенного — за которой ее ждали жадные руки юристов и тюремщиков. Она не была юридически подкована, однако эти нюансы чувствовала нутром. Казалось, на нее не распространялся старый постулат: «Незнание закона не освобождает от ответственности».

Еще до встречи с Котиком на военно-морской базе Эшли нашла в Сети «расширенное» досье Саши Котика. В нем, в частности, автор сравнивал Аллу и Сашу с Бонни и Клайдом. В том, что касалось верности друг другу, — Смит была согласна с автором на сто процентов. Однако руки Аллы, о чем она уже думала, не были в крови. И она задалась вопросом: отчаявшись или спасая друга, могла Алла отойти от сотканных ею самой принципов? Да, ответила Эшли. В конкретной ситуации Корбут могла спустить курок. И образ Аллы с той поры для нее лично стал зловещим. Эшли представляла ее коброй, стерегущей кладку. Одно неверное движение, и она, спасая детенышей, метнется навстречу в смертельном броске… Потом образ стал мягче: Сашу посадили, и Алле больше некого стало защищать. Она превратилась в ужа.

Разумеется, эти образы преувеличивали роль Корбут при Котике. Она любила его. Ради любви, как и любая женщина, была готова на жертву.