Эдуард Байков - Фантасофия. Выпуск 4. Шпионский триллер

Он сглотнул, чувствуя, как защипало глаза, отвратил, наконец, взгляд от той точки на стене, хрипло произнес:

— Как же это… А я тут застрял — и ничего не знал. Это же несправедливо! Почему… Господи, о чем я говорю!

Губы его задрожали, но он взял себя в руки — не сейчас, не здесь.

Сестра поспешила успокоить, сказала, что они справились, конечно, им помогли — и родственники, и сослуживцы Алексея, и с ее, Настиной, работы. Маму проводили достойно.

— Скоро ли ждать тебя?

— Да… да, — покивал он, — теперь скоро.

— У твоих все в порядке. Ты позвонишь им? Сегодня они придут к нам — на девятины. Хочешь, я им сейчас перезвоню, скажу, чтобы сами тебе позвонили? Какой у тебя номер?

— Да, ты… позвони им, успокой. Я… позже сам позвоню.

Потом он действовал как во сне: покинул посольство, поехал в отель, зашел в номер, сел на кровать. Бессмысленно огляделся, не понимая, зачем он здесь.

«Мамы больше нет», — вспомнилось ему. И вдруг острая боль утраты пронзила его беспощадным разрядом молнии, Алексей застонал и, уткнувшись в ладони, разрыдался.

Он проснулся посреди ночи — почудилось, точно кто-то позвал его, окликнув по имени. Алексей сел на кровати, всматриваясь в темноту, оглядел комнату… у порога стояла мама.

Он явственно различал ее в полутьме, но не мог поверить своим глазам. Мама была одета совсем как в том чудесном сне, где ему явилась Богоматерь — пуховая кофта, платок.

— Мама, — тихо позвал он, — мамочка…

Она, улыбаясь в полумраке, тихонько приблизилась к кровати, положила ладонь ему на макушку — Алексей ощутил тепло человеческой плоти. Мама молча погладила его по голове — как часто делала это в детстве, приглаживая непокорные сыновни вихры. Он взял ее ладонь, поцеловал, орошая слезами.

— Спи, сыночек, — донеслось до него, — спи, родной…

И он, откинувшись на подушку, в миг заснул.

Алексей вышел из церкви, где поставил свечку, помолился — все как полагается в таких случаях. Сел в машину и поехал на кладбище.

Стоя возле могилки, долго смотрел на памятник, губы шевелились, читая: «Смирнова Евдокия Николаевна».

— Мама, — прошептал он, — я знаю, что у тебя все хорошо.

Он обвел взглядом окрестности, глянул вверх, на небо, и улыбнулся.

— Ты жди меня, слышишь? Всех нас дождись. Однажды мы придем… я приду, и мы снова будем вместе. Я буду скучать по тебе, мамочка. Но… до поры.

Солнце выглянуло из-за облаков, озаряя светлыми лучами землю. И тут же весело зачирикали пташки. Алексей поправил цветы на могилке и неспешно направился к выходу.

Февраль 2004 г.

Он ждал Леку Горелова, когда в кафе зазвучала эта песня — «Ностальжи». Она значила для Мезенцова, может быть, даже больше, чем для настоящих эмигрантов, будя воспоминания, уводя в прошлое, в минувшую и невозвратную жизнь, в какие-то параллельные миры и альтернативные вселенные. В 70-е, в 80-е годы, которым не быть вновь…

Был день памяти Алана Голубцова. Мезенцов позвонил Леке — международный роуминг долго ворочался в эфирном пространстве, и, наконец, дал протяжные гудки вызова.

— Алло! Ты где?!

С некоторых пор все их звонки начинались этой сакральной фразой.

— Я в Роттердаме…

— А я в Копенгагене!

Нехорошо получилось: прямо как в анекдоте про сексуальные извращения — «Вроттердам и Поппенгаген». Вместо ностальгии — очередная порция неизбежной клоунады по этому поводу. Потом — щемящий вопрос:

— Завтра день Алана… Может, встретимся на нейтральной полосе?

— Ага.… Где это у нас теперь нейтральная полоса?

— Географически это Берлин. Я буду ждать тебя в семь вечера в «Гроссэгере» на Унтер-ден-Линден, на нашем месте у окна! Приезжай! Хотя бы мертвые должны собирать живых вместе…

И вот Мезенцов ждет живых и призраков за большим стеклом «Гроссэгера», где всегда угостят хорошей охотничьей олениной, курит свой извечный «Салем», смотрит на подтеки дождя, на промокших и озябших берлинцев. За спиной, под пристальными низкими лампами — зелень бильярдных столов, костяной пристук шаров, фантомы сигаретного дыма…

В любом возрасте природа выдает поровну лета, осени, весны, зимы, — но с определенного момента начинаешь запоминать только осень. Мезенцов не помнил лета с 1988 года — видимо, его лето осталось там. Вкрапления седины в жидких редеющих и прилизанных волосах, пятна желтизны на знаменах — все уводило потом от солнца и разнотравья в холод прозрачного утра умирающей природы, телеграфирующей свое прощальное «прости».