Кирилл Казанцев - Доказательство чести

— Написал?

— Конечно-конечно, — запричитал Ферапонтов. — Ты только сейчас же отдай, а?

— Ага, — пообещал Качалкин. — Тебя обратно заведу и сразу побегу со всей дури.

Разговор шел в той же пустой камере, что и накануне. На этот раз Качалкин был уверен в том, что делал, поэтому мог позволить себе непринужденный юмор.

— А когда отдашь?

Майор сказал, что после обеда. Он вернул Ферапонтова в камеру и приехал в кафе, где его ждали Тишкин, Копаев и Пащенко.

«Меня разводят на З. и Г. Следак знает все. Даже о том, что мы были на Исети в тот момент, когда купали Р. Я удивляюсь, откуда ему все известно, и не знаю, что говорить, чтобы было правильно. Поэтому молчу. А что толку молчать, если следак прямо спрашивает, зачем Л. подставлял комитетского? Короче, процинкуйте, что грамотно базарить. Сигарет надо. Как «Динамо» сыграло с «Зенитом»? С.».

— Шедевр конспирации. — Копаев поморщился, как после дольки лимона. — Знаешь, Пащенко, почему все у него З, Г и Р, а Пермяков — комитетский?

— Не помнит фамилии. — Прокурор пожал плечами.

— Вот именно. А почему не помнит?

Пащенко повторил жест, Антон улыбнулся и пояснил:

— Потому что Ферапонтов уверен в том, что все эти З и Г Подлиза поймет, а вот П — нет. Значит, обработка Сашки проводилась без участия двух этих дегенератов. Они слышали звон, но не знают, кто звонил и по кому. Значит, Шебанин работал напрямую с Рожиным.

— Что мне делать? — поинтересовался Качалкин.

О нем уже успели позабыть, а он по-прежнему стоял перед столом и ждал распоряжений.

— Верить, — начал, пользуясь моментом, Тишкин. — Верить и надеяться…

— Сложный почерк. — Антон крякнул, прилаживаясь с ручкой к листку бумаги. — Если не знать точно, что такого не было, то можно подумать, что автору кто-то вывернул в камере руку.

— А зачем имитировать? — осторожно вмешался майор. — Ферапонтов сам мне говорил, что ни разу с этим типом не переписывался.

«Брат, держись. На воле все пучком. Давай официальные показания на З. и Г. Говори все так, как было. Еще интерес дела требует, чтобы ты перевел тему Р. на меня. Говори следаку, что вы с П. ничего не знаете, я все решал сам. Об Эф. молчи, ты ничего не знаешь. Сигареты будут. «Динамо» — «Зенит» 1:1. Л.».

— «Эф» — это Эфиоп, что ли? — Пащенко, щурясь, контролировал опус Копаева.

Качалкин должен был дождаться вечера, передать маляву Сороке и сразу, едва получит записку с указаниями от Подлизы, позвонить Тишкину. Вечер наступил, и все произошло. Длилось это долгих два дня.

Сорока в камере сидел спиной к глазку и перечитывал каракули Копаева:

«Расскажи прокурорскому, где З. и Г. взяли кровать».

— Насколько мне известно, Зелинский и Гонов вступили в преступный сговор, — рассказывал Сорока Меркулову. — Они заманили Рожина в санаторий, где и убили. Ни я, ни Грошев об этом не знали.

— А кто убеждал Рожина подставить Пермякова?

— Пермякова? Это следователь комитета? Не знаю. Мне об этом ничего не известно. Рожин общался с Локомотивом… ну да, с Шебаниным, а не с нами.

Качалкин приносил записки каждый день, иногда по два раза — утром и вечером. В порыве азарта Сорока ни разу не спросил себя о том, что дежурный по следственному изолятору делает на работе три дня подряд.

Вместо этого он жадно пожирал глазами маляву, в которой значилось:

«Колись на все темы, чтобы не путаться. За адвоката у нас Волокитин из Москвы, он на суде все поломает, скажет, что ты невменяемый. Волокитин говорит, что доказать это легко».

Шутка Копаева была на грани риска.

— Кто такой Волокитин? — спрашивал Сорока Белку.

— Чтоб у меня такой адвокат был!.. — сетовал на жизнь тот. — Он завсегда такого гуся выводит, что перед самым объявлением приговора судья уже не понимает, кого садить, а кто потерпевший.

Белка вообще целыми днями вел такие разговоры, что у Ферапонтова уже часам к четырем начинала нестерпимо болеть голова. Темы таежного убийцы полицейских сводились к тому, что жизнь дерьмо. Стоит только один раз ошибиться, и тебя тут же сожрут вместе с обувью. Каждый вечер заканчивался рассказами о том, как Белка лет десять назад работал на побегушках у патологоанатома. Кишки, печень, селезенка…

Все это стояло у Сороки перед глазами и нестерпимо угнетало. Он уже дважды во время вывода на очередной допрос молил конвой, чтобы его перевели на общак, но ему всякий раз отказывали. Он засыпал с головной болью, просыпался с ней. Вместе с ним на одной площади в пять квадратных метров поднимался и занимательный рассказчик. Этот омерзительный Белка путал мысли, мешал думать, давал дебильные советы. Всякий раз, едва на лицо Сороки заползала маска задумчивости, он тут же предлагал поговорить о его проблемах.