Михаил Нестеров - Демонстрация силы

Москва

Окно было нараспашку. Прохладный утренний воздух загнал Лолку под одеяло, и она прижалась к Джебу, по-детски сложив руки на груди.

Город просыпался — натужно, широко зевая распахнутыми дверями холодных электричек, громыхая пустыми кузовами грузовиков, сердитыми голосами дворников, растерянным щебетаньем воробьев, тяжелым шарканьем первых пешеходов.

Воздух становился другим — едким, отравленным пробуждением мегаполиса, словно разом открылись тысячи канализационных люков. Что навевало мысли о приближении дьявольской грозы, когда свежий воздух и тишь встретятся на линии фронта с кислотной гарью и оглушительным гамом.

Джеб не спал. Он всегда пробуждался с рассветом и впитывал в себя этот странный переход от сна к яви, заряжался уходящей на дневной покой пока еще чистой энергией.

Стараясь не разбудить подругу, он встал с кровати и подошел к окну. Глубоко вдохнул, выдохнул, прикрыл створки. Надел спортивный костюм, тихо вышел из квартиры, разминочным шагом спустился с восьмого этажа и, набирая темп, побежал по тихой московской улице в сторону Борисовского пруда. Обычно он добегал до Кашир-ки и возвращался обратно.

Ночной свинец постепенно освобождал ноги, наливал их другой, приятной тяжестью заработавших мышц. Капризное нытье в плечах и позвоночнике уходило прочь, убегало с каждым шагом утреннего марш-броска. И в такие минуты всегда приходило сожаление, что ближе к вечеру снова появится сонливая тяжесть в теле.

На утренние пробежки Джеб никогда не брал с собой мобильник. Он не хотел, чтобы даже случайный звонок выгнал его из ритма, который он задавал пусть на небольшой отрезок времени. И вообще, порой готов был отказаться от сотовой связи, дабы не находиться на невидимой привязи с множеством людей, которые могли достать его в любой момент... и точно установить его местонахождение. Последняя мысль была немного причудливой, но в ней крылось много разумного, даже чересчур строгого, этой прививки, сделанной еще в армии.

Он вернулся через сорок минут и, сбросив одежду, встал под прохладные струи душа, изгоняя последние капли утреннего недуга. Отметил на часах время первого поступившего телефонного звонка. Подумал о человеке, с которым только что обменялся короткими фразами: «Если бы не его предшественники с „Циклона“, а потом и он сам...»

Фраза была незаконченной, за многоточием вставал вопрос: где бы оказался сам Джеб — под забором, за забором ли какой-нибудь криминальной группировки. Или за зеркальной витриной универмага с берданкой наперевес. Или за бетонной стеной промышленного предприятия. Любое место, любой статус сейчас кривили губы бывшего «котика». Он не знал, куда приложить свои руки, навыки, полученные в спецподразделении, свой талант наконец. И начал думать об этом задолго до дембеля. И чем круче становились его познания в диверсионном деле, тем чаще приходили такие мысли. И не только к нему. Может быть, целый взвод будоражили такие размышления. Он часто подумывал, обрабатываемый офицерами подразделения, о контрактной службе. Комната, приличный оклад, привычная уже работа. «Ну да, — снова кривились его губы, — и постоянные пинки по патриотизму. Как по заднице. Залпы по этому последнему прибежищу негодяев».

Джеб не хотел продолжения службы — он ждал ее окончания. Никто не предложил ему какого-то особого варианта службы. Он не хотел совершенствоваться, потому что не знал, что еще можно почерпнуть такого особого, что хотя бы удивило его. Ему говорили о спецназе ФСБ — группах «Альфа» и «Вымпел», которые существуют в структуре спецслужбы в рамках Центра спецназначения, о новых функциях борьбы с терроризмом. Для Джеба эти слова были громкими, не более того. Он не завидовал этим парням и сам не хотел испытывать на спине чью-то зависть.

Их слишком много, как-то подумал он. А его изначально «дрессировали» в маленькой команде без какой-либо вывески. Именно вывески, гордо полощущегося транспаранта он не хотел видеть ни впереди, ни над собой. Не хотел менять кожу. Не хотел менять переплета Красной книги, куда он угодил вместе с товарищами. Он давно ни на кого не походил и был горд этим. Чуть сентиментально думал о том, что был зачат и выращен родителями, воспитан в школе, поднят в учебном подразделении, а взращен морем. Буквально вспоен и вскормлен им. Его настоящая зыбка — море и его вечная песня, начинающаяся у берега и заканчивающаяся в бездонной пучине.