Владимир Колычев - В мире животных

Мне бы поймать эту руку, выбить нож, но, увы, я не мог этого сделать. Если промахнусь и не перехвачу руку, острие ножа скользнет по моим глазам. А если Деготь рванет в атаку, то клинок войдет в меня по прямой… Нет, против ножа я не боец. Хотя и пощады просить не собираюсь, буду бить Дегтя, пока не истеку кровью. Пусть тыкает в меня «пером», а я буду бить его кулаками…

– Ша! – донеслось из блатного угла.

Я не всматривался в лица зэков, но на шконку, которую обычно занимал «смотрящий», внимание обратил, хотя самого его не заметил. Он лежал, закрывшись ширмой, обладать которой дозволялось только избранным.

«Смотрящего» я увидел только сейчас. Увидел и узнал. Это был Саван, тот самый вор, с которым судьба свела меня четыре месяца назад.

Саван был единственным блатным в нашей камере. Клим уступил ему свое место, но статус «смотрящего» оставил за собой. Саван в принципе не возражал. Блатных в камере не было, а с мужиками он возиться, в общем-то, не хотел. Он просто жил, не вникая в дела, но пользуясь всеми благами, которые мы создавали для всех. А я старался, чтобы моя доля в общую чашу была весомой. И телевизор в камеру организовал, и передачи от жены шли чуть ли не через день. Казенную баланду мы не хлебали, такой сытный у нас был общий стол.

Через пару месяцев Саван исчез. Ушел, как говорится, на суд и не вернулся. Он ничего не рассказывал о себе, и даже Клим не знал, какую статью ему шьют.

Оказывается, осудили Савана. И снова нелегкая свела нас на узкой дорожке. Только здесь он реально «смотрящий», а я для него как был ничего собой не представляющим новичком, так им и остался. Он смотрел на меня отчужденно, в глазах до боли знакомое равнодушие.

Саван махнул рукой, и стол опустел. Он сел на скамью с одной стороны стола, а Дегтю жестом велел сесть напротив. Тот угодливо закивал, занял указанное место.

Саван вопросительно повел бровью, требуя объяснений.

– Так это, Илья Павлович, этот баклан кореша моего замочил, – залебезил Деготь, кивая на меня. – Ну, ты знаешь Баяна… Мы с ним корешились… Лоха этого на бабки подрезали. Он бабки занес, мы думали, все, а он Баяна замочил, чисто «на перо» взял…

Деготь взял паузу, но «смотрящий» ничего не сказал, продолжая молча буравить его взглядом.

– А что я должен был делать? – заколотился Деготь. – Этот баклан моего кореша подрезал! Я должен был спросить!

Саван задал очередной вопрос, и все так же – взглядом.

– Извини, Илья Павлович, не спросил разрешения! – Деготь красноречиво приложил к груди ладони. – Бес попутал. Извини, что без отмашки. Сам понимаю, что накосячил… Ну так братана моего «замочили»! Не сдержался!

– Баклан! – вдруг резанул Саван и, косо глядя на меня, кивком показал на свободное место рядом с собой.

Я сел, оставив Дегтя у себя за спиной, и весь напрягся, чувствуя, как тот с ненавистью буравит меня. Но это не так страшно, как удар в спину. Как бы нож мне в почку не всадил.

– Здравствуйте, Илья Павлович, – выдавил я.

Саван едва заметно кивнул и спросил:

– Это правда? – В его глухом грудном голосе чувствовалась нездоровая хрипотца. Уж не туберкулез ли у него?

– Да, все так и было. Развели меня, как лоха… Ну, я сгоряча натворил бед…

Саван должен был знать мою историю. Я рассказывал ее Климу, а он лежал рядом. Правда, не факт, что слушал. Да и забыть мог.

– Баян был правильным пацаном, – глядя на меня, покачал головой Саван.

Я вздохнул и повел плечами. Дескать, накосячил я, ну так сгоряча же все вышло. К тому же Лева Баян был передо мной виноват.

– Разбор будет. – Саван выразительно воздел глаза к потолку. Он мог приговорить меня сам, но ему нужен было совет свыше. А Бог у него – «смотрящий» по тюрьме. Как Шпак скажет, так и будет… – Пока все нормально, а там как скажут, – поднимаясь со своего места, сказал зэк.

Он передавал мою судьбу на усмотрение Шпака. Скажут опустить меня, и приговор будет приведен в тот же день. Скажут «замочить», и все, не дождется жена своего мужа… Но Шпак мог и помиловать меня. Будь все так однозначно, Саван сам бы осудил меня, а он засомневался в моей виновности, поэтому велел не трогать меня до выяснения. Пока воровской суд не разберется, я оставался на положении обычного, не замаранного косяками арестанта. Таким и должен был жить дальше. А там будь как будет…

Суд, приговор, этап… И везет меня «столыпинский» вагон в суровые морозные дали, и все дальше остается за бортом мой родной город. Печальная моя чаша не пустеет, целых два с половиной года в ней, еще хлебать и хлебать полной ложкой.